Особенности японского нативного научного базиса, или Проблема «научного знания» вне западной традиции

скачать Автор: Новосёлова Е. О. - подписаться на статьи автора
Журнал: Историческая психология и социология истории. Том 16, номер 1/ 2022 - подписаться на статьи журнала

DOI: https://doi.org/10.30884/ipsi/2022.01.07

Новосёлова Евгения Олеговна, аспирант Института востоковедения РАН. estelens@mail.ru.  

Сегодня значительную актуальность в исторической науке приобретают исследования трансформационных процессов научных дисциплин, где особое внимание уделяется процессу перехода неевропейских обществ от традиционной модели научного знания к классической европейской. Соответственно, усердно изучаются степень и характер взаимного влияния соприкасающихся культурных пространств в попытке разделить исконное и приобретенное извне, а также особенности адаптации приобретенного. Новаторским подходом к оценке таких процессов считается теория культурного трансфера французского культуролога Мишеля Эспаня, где под трансфером понимается непрерывный, динамичный и многонаправленный процесс переноса и трансформации объекта или концепции из одного культурного пространства в другое, итогом которого становится переинтерпретация искомого объекта на базе культуры реципиента.

Данная статья служит начальным этапом комплексного исследования японо-европейского культурного трансфера в изучении буддизма с позиций теории культурного трансфера и посвящена вопросу общего уровня развития в Японии научных дисциплин до начала активной фазы заимствования европейской научной базы в эпоху Мэйдзи (1868–1912) и связанных с ним проблем исследования понятия научного знания незападного образца.

Ключевые слова: культурный трансфер, Мэйдзи, Токугава, научное знание, образование, европоцентризм.

Peculiarities of the Japanese Native Scientific Basis, or the Problem of “Scientific Knowledge” outside the Western Tradition

Evgeniya O. Novosyolova.

Nowadays, studies of the transformation processes of scientific disciplines are gaining considerable relevance in historical scholarship, where special attention is paid to the process of transition of non-European societies from the traditional model of scientific knowledge to the classical European one. Accordingly, the extent and nature of the mutual influence of contiguous cultural spaces are diligently studied in an attempt to distinguish between the original and the externally acquired, as well as the peculiarities of the adaptation of the acquired. The theory of cultural transfer by the French culturologist Michel Espagne is considered as an innovative approach to assessment of such processes, where transfer is understood as a continuous, dynamic and multidirectional process of object or concept transformation and movement from one cultural space to another, the result of which is re-interpretation of the object sought on the basis of the recipient’s culture.

This article serves as an initial stage in a comprehensive research on the Japanese-European cultural transfer in the study of Buddhism from the perspective of the cultural transfer theory, and it is devoted to the question of the general level of Japanese scientific disciplines before the active phase of European scientific borrowing in the Meiji era (1868-1912) and related problems of research on the concept of non-Western scientific knowledge.

Keywords: cultural transfer, Meiji, Tokugawa, scientific knowledge, education, Eurocentrism.

Традиционно под научным знанием подразумевается именно европейское академическое знание, концепцию же западной науки довольно лаконично формулирует Джеймс Кьюзик: «Под этим термином понимается стремление к знаниям о Вселенной, основанное на рациональном мышлении, наблюдаемых фактах, воспроизводимых работах и направляемое эмпирическим, измеримым и беспристрастным пониманием результатов» (Cusick 2009: 4).

Поскольку историография науки европоцентрична, появление официальной научной школы в Японии относят к периоду Мэйдзи (1868–1912), когда новообретенный интерес к Западу способствует интеграции европейской научной мысли и методологии в японскую научную среду. При этом предполагается существование нативного базиса для восприятия европейского опыта, но его роль оценивается неодинаково: например, если в медицине или истории идет стремительная трансформация, то религиоведение развивается в Японии с некоторым запозданием. Так, саму категорию религии в Японии вводит в употребление буддистский монах и известный интеллектуал своего времени Симадзи Мокурай (яп.島地黙雷) (1838–1911) только в 1870-х гг., а Японская ассоциация религиоведов открывает свои двери сравнительно поздно, в 1930 г. (Kramer 2013: 89–111; Tamaru 1994: 760).

Кроме того, несомненно значимый эффект от европейских знаний и технологий, обрушившихся на Японию подобно лавине, которые сама Япония впитывала и применяла с поражающей воображение скоростью, создает несколько гиперболизированное восприятие роли европейцев в процессе. Что, в свою очередь, порождает тезисы о слабой развитости собственной научной традиции японцев. Например, отечественная исследовательница-культуролог М. П. Герасимова о науке в Японии пишет: «Не будет преувеличением сказать, что путь ее развития уникален. До XVIII века японцы не были знакомы ни с механическими часами, ни с микроскопами и телескопами, не имели представления об анатомическом строении человека, словом, не обладали знаниями, которые к тому времени уже хорошо были усвоены жителями Запада», а японский исследователь Хасимото Уити (яп. 橋本宇一) (1897–1986) подчеркивает: «Интерпретация образования в Японии всегда заключалась в том, чтобы “сформировать аристократа”, в отличие от западного идеала “практичного человека”» (Герасимова 2013: 65; Hashimoto Uichi 1963: 7). Хасимото считал, что из-за подобного подхода классическое японское образование, опиравшееся на китайский образец, стало постепенно терять свои позиции с XI в., когда аристократия понемногу утрачивает свое политическое влияние. Установление сегуната и начало феодализма он полагает периодом деградации научной мысли, полноценное возрождение которой начинается только при Мэйдзи. Некоторые исследователи даже подчеркивают наличие у японцев холистического восприятия мира, которое
и обусловило отставание Японии от Запада на научном поприще. Например, профессор Каваи Хаяо (яп. 河合隼雄) (1928–2007), психолог-юнгианец и один из видных деятелей пропагандистского жанра «Записки о японцах» (яп. «Нихондзин-рон»; 日本人論), противопоставляет японскую и европейскую ментальности, в том числе приписывая первой отсутствие интереса к исследованию и анализу окружающих явлений. Это противопоставление он иллюстрирует примерами из японской мифологии, где недеятельные японские божества разительно отличаются от Бога-творца в христианстве (Kawai Hayao 1995: 89). Его брат, биолог Каваи Масао (яп. 河合雅雄) (1924–2021), добавил к этому тезису, что европейцы воспринимают себя обособленно от окружающего мира, используя антропоцентричные термины при обсуждении природы, в то время как для самовосприятия японцев характерна более тесная связь с природой (Sleeboom 2004: 48).

Однако, несмотря на подобные суждения, было бы неверно утверждать, что до перехода к европейской модели научного знания в Японии не было собственной формы учености, равно как неверно было бы утверждать, что внедрение европейского научного опыта следует отсчитывать от открытия страны для торговли с Западом. Как подчеркивают И. М. Савельева и А. В. Полетаев, «внутренними критериями научного знания выступают рациональность и взаимная соотнесенность эмпирики и теории» (Савельева, Полетаев 2007: 203). Поскольку рациональность полагается имманентной чертой любой научной системы и не имеет универсального критерия оценки, остановимся подробнее на вопросе эмпирики, отсутствие которой зачастую приписывают неевропейской науке (Turnbull 2000: 51–52).

Для наглядности рассмотрим появление в Японии телескопов. Первым телескопом, сделанным в Японии, зачастую называют «Хэйтэнги» (яп. 平天儀) 1801 г. (первый рабочий образец – 1793 г.), собранный Ивахаси Дзэмбэем (яп. 岩橋善兵衛) (1756–1811), хотя встречаются примеры и более ранних домашних телескопов японского производства, например, телескоп Мори Нидзаэмона (яп. 森仁左衛門), датируемый 1690–1740-ми гг. (Iba Yasuaki 1938: 141–147). Однако первый такой прибор оказался в Японии в 1613 г. в качестве подарка сегуну Токугава Иэясу (яп. 徳川家康) (1543–1616) от английского моряка Джона Сариса (1580–1643), то есть всего спустя 5 лет после его изобретения в 1608 г. голландским изобретателем Иоганном Липперсгеем (1570–1619). Как отмечает в своей статье «Телескопы периода Эдо и пикториализация расширенного видения» (яп. «Эдо дзидай-но боэнке то какуте сарэта сикаку но кайгака»; 江戸時代の望遠鏡と拡張された視覚の絵画化) лектор Художественного музея Аити Соэда Кадзухо (яп. 副田一穂), импорт телескопов в Японию наблюдался уже в эти годы, но установить точные объемы по торговым документам представляется тяжелой задачей. Тем не менее, в каталоге голландских закупок для вывоза Хирадо за 1633 г. числится 10 пар очков и два телескопа на сумму 652 таэля. С учетом сложности полировки линз и, соответственно, дороговизны товара в описываемый период это примечательное количество (Соэда Кадзухо 2014: 25–28; Zoomers 2010: 306–307).

Соэда резонно полагает, что прибор оставался долгое время предметом роскоши, недоступным широким массам; так, телескоп Мори был создан под заказ для сегуна (Соэда Кадзухо 2014: 25–28). С другой стороны, в 1660-е гг. телескопы стали активно использовать в военных целях – для отслеживания чужестранных кораблей, входящих в территориальные воды Японии, что зафиксировано в «Компендиуме документов Нагасаки» (яп. «Нагасаки Дзицуреку Тайсэй»; 長﨑實録大成) (Танабэ Мокэй 1763: 254–255). Стоит добавить к этому тот факт, что самый старый из сохранившихся в Японии телескопов, принадлежавший Тогугаве Есинао (яп. 徳川義直) (1601–1650), был создан не позднее 1650 г. Более того, его авторство приписывается китайским мастерам из провинции Чжэцзян (или же мигрантам из этой провинции в Нагасаки). Исследователи подчеркивают, что телескоп собран без прямого участия европейцев (Nakamura Tsuko 2008: 204–210). Торговый оборот с Китаем у Японии до самого конца XVII в. был существенно выше, нежели с Голландией в течение трех веков, несмотря даже на постепенное его сокращение в связи с отсутствием оформленных официально дипломатических отношений между сегунатом Токугава и Великой Цин (Peng Hao 2019: 9). Поэтому нет ничего удивительного в том, что телескопы японцы импортируют, в том числе из Китая, и не исключено, что в большем объеме, чем у европейских поставщиков.

Иными словами, к XVIII в. телескоп перестает быть предметом роскоши, который изготавливают на заказ, как телескоп Мори, и становится доступен широким массам, когда японские интеллектуалы, такие как Ивахаси Дзэмбей, начинают собирать любительские телескопы самостоятельно. Тем не менее знакомство с телескопом и освоение его производства в самой Японии происходит с весьма незначительным отставанием от Запада, хотя едва ли можно утверждать, что все необходимые компоненты японцы могли воспроизвести самостоятельно. Однако и сами голландцы, изобретатели прибора, были вынуждены закупать линзы и иные детали в других странах.

Из данного примера можно сделать следующие выводы:

1. Представление и адаптация западных знаний при ближайшем рассмотрении происходит значительно раньше и быстрее, чем склонны утверждать европейские исследователи.

2. В культурно-технологическом обмене европейцев и японцев принимает активное участие Китай, поэтому при оценке адаптации европейской научной мысли на японской культурной почве следует учитывать его как посредническое, так и предшествующее влияние на японскую интеллектуальную среду.

3. Скорость адаптации полученных знаний демонстрирует, что интерес к научному познанию мира у японцев не уступает таковому у европейцев.

С открытием страны ситуация не изменилась – так, В. В. Кожевников пишет, что подаренная в 1854 г. Мэтью Перри (1794–1858) в качестве демонстрации западного технического прогресса модель паровой машины в Японии была воссоздана всего через год. Если учесть, что принцип работы машины объяснил японцам годом ранее русский посол в Нагасаки Евфимий Путятин (1855–1803), то в освоении технологии японцы запоздали всего на два года (Кожевников 2018: 166).

Индийский историк Дипеш Чакрабарти в своей работе по постколониальным исследованиям «Провинциализируя Европу», критикуя принцип историзма, отметил своеобразную асимметрию, существующую между европейской теорией и исследованиями незападных историков. Он пишет, что незападные историки замкнуты в рамках европейского теоретического базиса и вынуждены полемизировать с европейскими мыслителями прошлого, предоставляя исключительно эмпирические факты, но не формируя новый теоретический «костяк». Такая асимметрия, по его мнению, становится возможной, поскольку традиционно европейская философия воспринимается как «универсальная теоретическая», а восточная – как «универсальная прикладная», и, несмотря на критику непрерывности «европейской интеллектуальной традиции», она де-факто сохраняет возможность обращения к давно почившим фундаментальным исследователям, восточная же интеллектуальная традиция низводится до предмета исторических исследований, и тем самым происходит ее «обмерщвление» (Chakrabarty 2000: 28–30). Чакрабарти приводит данный тезис в рамках критики европоцентризма, однако на его основе можно предположить, что проблема японского технологического отрыва от европейцев могла быть сопряжена скорее с преемственностью теоретической базы, нежели с отсутствием базы эмпирической.

Как считает У. Хасимото, значительную роль здесь могли сыграть замкнутые системы передачи ремесла, где секреты отрасли специализации передавались в пределах одной семьи или школы. Наглядным примером такой системы можно назвать систему иэмото (яп. 家元), на основе которой по сей день функционируют многие школы традиционных искусств Японии. Непосредственно система иэмото сформировалась уже в период Токугава, а ее фундамент – семейные домохозяйства иэ (яп. 家) и квазисемейные объединения додзоку (яп. 同族) издревле являются основой японского общества (Маркарьян 1995: 127–128). Следуя определению антрополога Наканэ Тиэ (яп. 中根千枝) (1926–2021), додзоку – это группа семейных домохозяйств иэ, состоящих в строгих иерархических отношениях по принципу хонкэ-бункэ, где ответвление семьи бункэ (яп. 分家) находится в вассально-подчиненном положении в отношении к основному клану – хонкэ (本家). Наканэ Тиэ указывает, что этот принцип лежал в основе формирования большинства японских торговых домов, из которых, в свою очередь, вырастут современные японские корпорации, где данная иерархия также сохранится (Nakane Chie 1967: 90–91).

Спецификой додзоку являются практика псевдородственных связей посредством усыновления для поддержания преемственности профессии, что в сравнении с Японией достаточно редко встречается в Китае или Корее; иерархичность; а также привязанность
к определенной территории, что, благодаря гибкости трактовки родственных связей, служило более весомым сплачивающим фактором (Hsu 1975: 39–45). Территориальная привязка и замкнутость подобной системы, где навыки не покидают рамки отдельной семьи или школы, не способствовала созданию единой теоретической базы.

Кроме того, Хасимото Уити подмечает, что к VII в. в стране было по крайней мере пять высших учебных заведений, крупнейшим и древнейшим из которых являлось Управление образования (яп. Дайгаку-ре; 大学寮). В них преподавались история и литература, политика и экономика, юриспруденция и математика, хотя к обучению допускались только дети семей высших классов или профессиональных ученых. Существовали и более доступные широкой публике специализированные учреждения, в которых обучали гадательному искусству и астрономии, медицине и музыке (Hashi-moto Uichi 1963: 5–7). Существенную роль в продвижении доступного образования играли буддистские монастыри – например, в 828 г. основатель буддийской школы Сингон (яп. 真言宗) Кукай (яп. 空海) (774–835) открыл в Киото частную школу для детей простолюдинов, где преподавались, помимо прочего, основы буддизма, конфуцианства и даосизма. Большинство преподавателей были также буддистскими монахами (Insup, Martin 2014: 323). 

X век принес расцвет японской образовательной системы, но к концу XI в. управленческий кризис аристократии и нерациональная аграрная политика, в частности бесконтрольная раздача землевладений знатным семьям и монастырям, создала существенный социальный и экономический разрыв между высшими и низшими стратами японского общества и ограничила возможности получения широкопрофильного образования (Sato 2001). Параллельно в результате аристократической клановой борьбы в сфере образования многие школы стали семейными и, соответственно, завязанными на благополучие клана-патрона (Прасол 1998: 83–84). 

Последующие турбулентные события, связанные с приходом к власти воинского сословия, обращаются чередой междоусобных войн, и к XV в. страна оказывается в состоянии раздробленности, что и поспособствовало примату прикладного знания над теоретическим. Более твердые позиции здесь оказались у школ, которые имели не только твердый клановый, но храмовый патронаж, как, например, успешно сохранившая свое влияние с IX по XVII в. школа Асикага (яп. Асикага гакко; 足利学校), чьей специализацией было конфуцианство, но патроном выступали дзэнская школа Риндзай (яп. 臨済宗) и поддерживавший ее самурайский клан Уэсуги (яп. 上杉氏). На основе таких школ впоследствии, при правлении Токугава, появятся частные храмовые школы – тэракоя (яп. 寺子屋), которые станут новым фундаментом всеобщего образования в Японии (Insup, Martin 2014: 323). В Европе в это время, как отмечает видный историк школы Анналов Жак Ле Гофф, напротив, постепенно формируется общее экономическое и культурное пространство, не в последнюю очередь за счет развития университетов и трансфера научной базы мусульманского мира (Ле Гофф 2008: 270; Садыхова 2008: 404–405).

В заключение следует сказать, что поскольку культурный трансфер – явление непрерывное и многонаправленное, доказательство или опровержение отставания в той или иной научно-технологической сфере требует тщательного анализа развития данной конкретной сферы и особенностей трансфера в ее рамках. Не следует забывать и то, что до контакта с европейцами у японцев перед глазами был опыт Китая с давними автономными традициями учености, а также собственные направления научной мысли, которые, встретившись с новыми парадигмами, скорее поглотили и ассимилировали их на свой лад, нежели уступили им место. Употребление же терминов «преднаучный» или «предысторический» в отношении восточного научного опыта замыкает его в строго европоцентричную парадигму (Schneider, Tanaka 2011: 492–493). Притом что, как уже отмечено выше, непрерывность европейской философской традиции, которая лежит в основе всей западной теоретики, является предметом споров, нельзя не отметить и то, что сама эта традиция во многом является продуктом культурного трансфера с восточными культурами (Afnan 1965: 18–40).

Литература

Герасимова, М. П. 2013. Изменение массового сознания в японском обществе. Историческая психология и социология истории 2: 65–78.

Кожевников, В. В. 2018. «Сакоку» во внешней политике Японии (политика самоизоляции). Труды института истории, археологии и этнографии ДВО РАН 18: 160–172.

Ле Гофф, Ж. 2008. Рождение Европы. СПб.: Alexandria.

Маркарьян, С. Б. 1995. Социальные связи в японском обществе. Ежегодник «Япония» 1994–1995: 124–141.

Прасол, А. Ф. 1998. Первые учебные заведения и становление образования в Японии (VIII–XI вв.). Россия и АТР 4: 68–86.

Савельева, И. М., Полетаев, А. В. 2007. Теория исторического знания: учебное пособие. СПб.: Алетейя.

Садыхова, А. А. 2008. Европейский мультикультурализм: Из истории взаимовлияния западноевропейской и арабо-мусульманской культур. Труды Санкт-Петербургского государственного института культуры 180: 400–409.

Соэда Кадзухо. 2014. Эдо дзидай-но боэнке то какуте сарэта сикаку-но кайгака [Телескопы периода Эдо и пикториализация расширенного видения]. Бюллетень Художественного музея префектуры Аити 20: 25–52 (на яп. яз.).

Танабэ Мокэй. 1763. Нагасаки Дзицуреку Тайсэй [Компедиум документов Нагасаки]. Т.2 (электронная копия). Нагасаки: Нагасаки бункэнся (на яп. яз.).

Afnan, R. M. 1965. Zoroaster’s Influence on Greek Thought. New York: Philosophical Library.

Chakrabarty, D. 2000. Provincializing Europe: Postcolonial Thought and Historical Difference. Princeton: Princeton University Press.

Cusick, J. 2009. Cultural Characteristic Continuity: Basis for Rapid Foreign Scientific, Engineering, and Technological Transformation in Meiji Era Japan (1868–1912). Prof. Romualdas Sviedrys SS 6163 Guided Readings in History of Science 2009.

Hashimoto Uichi. 1963. An Historical Synopsis of Education and Science in Japan from the Meiji Restoration to the Present Day. Impact of Science on Society III(1): 3–23.

Hsu, F. L. K. 1975. Iemoto: The Heart of Japan. Cambridge: Schenkman Publishing Company.

Iba Yasuaki. 1938. Fragmentary Notes on Astronomy in Japan. Popular Astronomy 46: 141–147.

Insup, T., Martin, T. M. 2014. Writing and Literacy in Chinese, Korean and Japanese. Amsterdam: John Benjamins Publishing Company.

Kawai Hayao. 1995. Dreams, Myths and Fairy Tales in Japan. Ein-siedeln: Daimon Verlag.

Kramer, H. M. 2013. How “Religion” Came to Be Translated as Shūkyō: Shimaji Mokurai and the Appropriation of Religion in Early Meiji Japan. Japan Review 25: 89–111.

Nakamura Tsuko. 2008. The Earliest Telescope Preserved in Japan. Journal of Astronomical History and Heritage 11(3): 203–212.

Nakane Chie. 1967. Kinship and Economic Organization in Rural Japan. London: Athlone Press.

Peng Hao. 2019. Trade Relations between Qing China and Tokugawa Japan. Singapore: Springer.

Sato, E. 2001. The Early Development of Shoen. In Hall, J. W., Mass, J. P. (eds.), Medieval Japan: Essays in Institutional History, pp. 91–109. Stanford: Stanford University Press.

Schneider A., Tanaka S. 2011. The Transformation of History in China and Japan. The Oxford History of Historical Writing 4: 491–519.

Sleeboom, M. 2004. Academic Nations in China and Japan, Framed by Concepts of Nature, Culture and the Universal. London: Routledge Curzon.

Tamaru, N. 1994. The Concept of Religion in Japanese Perspective. In Bianchim, U. (ed.), The Notion of “Religion” in Comparative Research: Selected Proceedings of the XV IAHR Congress. Rome: L`errma di Bretschneider.

Turnbull, D. 2000. Rationality and the Disunity of the Sciences. Science across Cultures: The History of Non-Western Science 2: 37–54. Dordrecht: Springer.

Zoomers, H. 2010. The Netherlands, Siam and the Telescope. The First Asian Encounter with a Dutch Invention. In Helden, A. van, Zuidervaart, H., Gent, R. van, Dupré, S. (eds.), The Origins of the Telescope, pp. 301–320. Amsterdam: KNAW Press.