Социоестественные аспекты формирования традиционной хозяйственной системы Памиро-Гиндукушского региона

скачать Автор: Коган А. И. - подписаться на статьи автора
Журнал: История и современность. Выпуск №1(39)/2021 - подписаться на статьи журнала

DOI: https://doi.org/10.30884/iis/2021.01.01

Коган Антон Ильич, доктор филологических наук, старший научный сотрудник, руководитель Отдела языков народов Азии и Африки Института востоковедения РАН more

В статье делается попытка проследить процесс формирования одной из двух важнейших отраслей традиционной экономики горных народов Памира, Гиндукуша и Каракорума – мобильного скотоводства с вертикальным кочеванием. Примечательной особенностью этого способа хозяйствования в рассматриваемом регионе являются отсутствие профессиональных пастухов и участие в перекочевках практически всего населения. Автор показывает, что появление данной особенности едва ли возможно объяснить чисто экономическими или экологическими причинами, и приходит к выводу о том, что ее генезис стал результатом сложного взаимодействия факторов различной природы, среди которых важное место занимают исторические и психологические.

Ключевые слова: социоестественная история, этническая экология, горные народы, история хозяйства, горное скотоводство, вертикальное кочевание, миграции ариев, Памиро-Гиндукушский регион.

On the socio-natural aspects of formation of traditional livelihood strategy in the Pamir-Hindukush region

Anton I. Kogan

The paper attempts at tracing the formation process of one of the two main branches in the traditional economy of the highland peoples of the Pamirs, Hindu Kush and Karakoram, namely, the vertical mobile pastoralism. A notable feature of this subsistence strategy in the region under analysis is the absence of professional shepherds and almost total participation of villagers in vertical migrations. The author shows that this feature could hardly have been brought about by purely economic or ecological reasons, and concludes that its genesis was the result of complex interaction between factors of different nature, among which historical and psychological ones figured prominently.

Keywords: socio-natural history, ethnic ecology, highland peoples, economic history, mountain pastoralism, vertical nomadism, Aryan migrations, the Pamir-Hindukush region.

Памиро-Гиндукушский этнокультурный регион – принятое в ряде этнографических и лингвистических публикаций условное обозначение обширного ареала, расположенного на стыке величайших горных систем мира – Памира, Гиндукуша, Гималаев и Каракорума^[1]. Уже достаточно давно было замечено (Грюнберг, Стеблин-Каменский 1974), что этносы, населяющие этот ареал, обладают целым рядом общих черт материальной и духовной культуры. Достаточно близкими представляются также их хозяйственные системы. Более детальное изучение данного вопроса, предпринятое нами в недавнем исследовании (Коган 2019), позволило выявить у большей части народов региона общую систему правил взаимодействия с природной средой в процессе хозяйственной деятельности. Как показал в ряде своих работ Э. С. Кульпин (1996; 1999; 2014), подобная система, называемая также основной технологией или технологией основного хозяйственного процесса, всегда теснейшим образом связана с ментальностью и системой ценностей, разделяемой этническим коллективом, вследствие чего два последних феномена не могут быть поняты без изучения традиционного хозяйства. Наиболее плодотворным при этом оказывается исторический анализ конкретной технологии, рассмотрение условий и этапов ее формирования, распространения и утверждения в качестве господствующей^[2]. Ниже мы попытаемся проанализировать с подобных позиций хозяйственную систему Памиро-Гиндукушского региона, а точнее, одну ее примечательную и, на наш взгляд, весьма важную характеристику.

Как отмечалось в многочисленных исследованиях^[3], хозяйство рассматриваемого нами ареала включает две основные отрасли – пашенное, преимущественно орошаемое земледелие и отгонно-пастбищное скотоводство. Эти отрасли теснейшим образом взаимосвязаны и образуют единую систему, каждый из элементов которой не может существовать без другого: скотоводство поставляет необходимые для земледелия удобрения, в то время как земледелие обеспечивает скот зимними кормами^[4]. Данная структура традиционной экономики не является отличительной особенностью Памиро-Гиндукушского региона. В той или иной мере она характерна для большинства гористых областей Евразии. Необходимость животноводства в условиях гор объясняется действием ряда природных факторов, главным из которых является низкое плодородие горных почв, вследствие которого земледелие оказывается невозможным без внесения удобрений. В качестве последних в доиндустриальную эпоху^[5] применялись главным образом экскременты жвачных животных.

Формы содержания скота в горных районах могут быть весьма различными. Выделяют несколько видов высокогорного скотоводства, к одному из которых – альпийскому – традиционно относят хозяйственные системы народов Памира, Гиндукуша и Каракорума. Альпийский тип хозяйства^[6], достаточно широко распространенный в Старом Свете, предполагает стойловое содержание животных в зимнее время и выпас их на горных пастбищах летом. В Памиро-Гиндукушском регионе данная модель распространена повсеместно, однако здесь она обладает одной чертой, резко отличающей ее от хозяйства многих других горных областей: выпас скота осуществляется не профессиональными пастухами, а всеми мужчинами селения^[7] в порядке очередности либо одновременно. При подобной организации труда земледелец и мобильный скотовод, совершающий вертикальные перекочевки, оказывается одним и тем же лицом^[8]. Как уже отмечалось нами ранее (Коган 2019), данное обстоятельство подразумевает весьма специфические требования к работнику и уже в силу этого не может не отразиться на ментальности и системе ценностей.

Вопрос о генезисе указанной особенности разделения труда остается неисследованным и, как представляется, до сих пор не был четко поставлен. При этом, однако, можно с уверенностью сказать, что в данном случае мы вряд ли имеем дело с чисто экономическим феноменом. В селениях Памиро-Гиндукушского региона обычно имелась прослойка ремесленников (кузнецов, плотников, мельников, цирюльников и т. д.), работавших за вознаграждение, и остается неясным, какие экономические факторы могли бы воспрепятствовать появлению также и профессиональных пастухов. Представляется маловероятным и то, что рассматриваемая модель была детерминирована экологическими условиями. Против этого свидетельствуют, в частности, примеры сосуществования разных типов разделения труда внутри одного тесного ареала. Такая ситуация была отмечена, например, в области Дарваз в западном Припамирье^[9], где обычной практикой была поочередная пастьба скота на летних пастбищах (летовках) всем взрослым мужским населением, однако в некоторых кишлаках использовался труд наемных пастухов (Кислякова, Писарчик 1966: 165).

Загадочность исследуемому нами явлению придает еще один факт: перекочевка со скотом обладает для жителей Каракорума, Гиндукуша и Памира не только экономической, но также социальной, культурной и психологической значимостью. Начало подъема на летовку нередко отмечается как праздник и сопровождается исполнением особых обрядов. Пребывание на пастбищах воспринимается как счастливый период в жизни и всегда описывается в романтических тонах, а отношения между пастухами нередко воспринимаются как идеальная модель общественного устройства (Snoy 1993; Zarin, Schmidt 1984; Parkes 1987). Отправиться на выпас горячо желают все жители селения, включая даже немощных стариков. Последние, по свидетельству этнографов, нередко упрашивают более молодых односельчан взять их с собой и нести на руках во время подъема (Snoy 1993)^[10]. Весьма интересный в данном отношении пример был исследован и описан австрийским этнографом Карлом Йеттмаром в долине Тангир на севере Пакистана (Jettmar 1960). Хозяйство этой долины, по всей видимости, некогда пережило бурный подъем, связанный с распространением кукурузы. Возделывание данной высокоурожайной культуры позволило существенно увеличить производство продовольственного зерна и привело к появлению излишков. Эти излишки были использованы для оплаты труда наемной рабочей силы, мигрировавшей в Тангир из соседних менее благополучных долин. В конечном итоге земледельческие работы были большей частью возложены на трудовых мигрантов, в то время как местное население стало заниматься почти исключительно скотоводством. Как отмечает К. Йеттмар, восемь месяцев в году тангирцы ухаживали за скотом в долине, а четыре месяца проводили всей семьей на горных пастбищах (Jettmar 1960).

Данную трансформацию ученый связывал с прекращением междоусобных войн и набегов, благодаря чему стало возможным безопасное пребывание на летовках женщин и детей (Ibid.). Кроме того, он полагал, что массовый характер перекочевок мог быть связан с неблагоприятными погодными условиями в долине, характеризующимися высокими температурами и обилием кровососущих насекомых в летний сезон (Ibid.). Нужно отметить, что последнее обстоятельство едва ли могло играть решающую роль: если население Тангира действительно получило возможность массово переселяться на летовки лишь в недавнее время, а до того вынуждено было большей частью проводить лето в жаркой долине^[11], это давно должно было привести к климатической адаптации тангирцев, и жара, так досаждавшая европейским исследователям, вряд ли была бы столь же невыносимой для местных жителей^[12]. Фактор безопасности, несомненно, следует считать весьма важным, поскольку многие летние пастбища достаточно легко доступны из нескольких долин, что при враждебных отношениях с соседями делало пребывающих на них людей, в особенности детей, стариков и женщин, легкой добычей для врага. Необходимо, однако, иметь в виду, что мы не знаем, когда именно в регионе сложилась обстановка частых междоусобиц, засвидетельствованная, например, для XIX в., и, соответственно, не можем сказать, оправдана ли экстраполяция подобного положения вещей в более далекое прошлое. Поэтому считать переселение на пастбища целыми семьями относительно недавним новшеством нет особых оснований. Нельзя исключить, что данная практика существовала с очень давнего времени, но на какой-то период временно исчезала вследствие участившихся вооруженных конфликтов.

Как бы то ни было, трудно признать убедительным объяснение конкретных изменений в жизненном укладе одной только политической стабилизацией. Когда люди получают возможность жить в условиях мира, перед ними обычно открывается не одна, а целый спектр потенциальных возможностей дальнейшей организации жизни. Выбор же той или иной возможности из спектра не может не определяться во многом господствующими в данном человеческом коллективе представлениями об оптимальном способе общежития. Таким образом, одну из важнейших причин произошедших в Тангире изменений, несомненно, следует искать в сфере коллективной психологии.

Нельзя исключить, что сказанное выше верно не только для долины Тангир, но и для Памиро-Гиндукушского региона в целом. Массовое участие в вертикальном кочевании вполне могло ощущаться, причем как сознательно, так и, вероятно, на уровне коллективного бессознательного, как чрезвычайно важная неотъемлемая часть оптимального образа жизни. В этом случае исследуемая нами технология должна была сложиться в результате совместного действия целого ряда разнородных факторов, важное место среди которых занимали психологические. Проверить данную гипотезу можно, только обратившись к истории взаимодействия человека и природы в рассматриваемом ареале, а точнее, попытавшись проследить процесс формирования нынешних принципов такого взаимодействия. Необходимой предпосылкой для успеха подобного исследования является наличие знаний об истории заселения региона и формировании его современного этнического состава. Сразу следует сказать, что получение таких знаний сопряжено с рядом трудностей, главной из которых является недостаток известных нам исторических фактов. Традиции летописания у памиро-гиндукушских народов либо отсутствуют, либо возникли в относительно недавнее время. У многих этнических групп, впрочем, имеется богатый исторический фольклор, однако вопрос о достоверности фольклорных сведений все еще ждет своего изучения, непременным условием чего является привлечение действительно надежных источников. Наибольшей надежностью на сегодняшний день, несомненно, обладают данные археологии и сравнительного языкознания.

Современное население долин Памира, Гиндукуша и Каракорума чрезвычайно пестро в этническом и языковом отношении. Не подлежит сомнению, что важнейшую роль в его формировании играли миграции, имевшие место в разное время и протекавшие в разных направлениях. Пролить свет на эти процессы в немалой степени позволяют языковые данные. Из нескольких десятков языков, распространенных в регионе, подавляющее большинство принадлежит к арийской группе индоевропейской языковой семьи. Арийская языковая общность, называвшаяся в прошлом также индоиранской, долгое время считалась состоящей из двух подгрупп – иранской и индоарийской. Однако недавние исследования^[13] показали неполноту данной классификации и необходимость выделения большего числа ветвей, а именно четырех – индоарийской, иранской, дардской и нуристанской. Две последние из названных ветвей представлены исключительно в Памиро-Гиндукушском регионе и на смежных территориях^[14]. Памир является ареалом распространения ряда иранских языков, не встречающихся нигде за его пределами. Эти факты ясно указывают на активное участие различных групп древних ариев в этногенезе памиро-гиндукушских народов.

Из неарийских (и неиндоевропейских) языков на исследуемой территории присутствует ряд диалектов тибетского^[15], а также язык бурушаски. Место последнего в генетической классификации языков мира до сих пор неясно и является предметом гипотез. Во многом в силу этого о далеком прошлом носителей бурушаски пока не представляется возможным сказать что-либо с уверенностью. Что же касается тибетских диалектов, то их распространение, несомненно, относится к относительно позднему времени – к эпохе Средневековья^[16]. Примечательно, что использующие их жители каракорумских долин в физико-антропологическом отношении, а также в плане культуры и хозяйства резко отличаются от прочих тибетцев и сближаются с соседями, говорящими на дардских языках и бурушаски. Это дает основание полагать, что тибетская иммиграция в регион не была массовой и привела лишь к смене языка, в то время как культура и расовый тип остались во многом прежними. В подобных условиях тибетоязычные переселенцы должны были усвоить у местного населения многие культурные особенности, в том числе и традиционную модель экономики. В дальнейшем эта модель могла претерпеть определенные изменения под влиянием хозяйственных навыков тибетцев^[17], однако в целом тибетский этнический компонент, вероятнее всего, сыграл в ее формировании гораздо меньшую роль, нежели арийский. Важность последнего представляется нам первостепенной уже хотя бы в силу численного преобладания в регионе арийских языков. При этом именно миграции ариев и их последствия являются тем аспектом этнической истории Памиро-Гиндукушского ареала, для изучения которого в распоряжении ученых имеется наибольшее количество данных.

Результаты исследований археологов позволяют предположить, что наиболее вероятной областью распространения и последующей дивергенции арийской этнической и языковой общности были степи Нижнего Поволжья, Южного Урала, современного Казахстана и севера Средней Азии. С ариями нередко связывают охватывавшую эти районы в эпоху бронзы андроновскую культурно-историческую общность (Кузьмина 2008).

Данная общность представляет собой группу весьма близких между собой археологических культур, которые в ранний период своего существования (начало 2-го тыс. до н. э.), возможно, принадлежали арийским племенам накануне их окончательного разделения, а в поздний (X–IX вв. до н. э.) – этническим группам, относившимся к одной из уже разошедшихся ветвей ариев – иранской^[18]. Данные археологии указывают также на имевшие место в разные эпохи переселения носителей андроновской культуры и их ближайших потомков в южном направлении. Некоторые миграционные потоки были направлены в интересующий нас ареал. К числу наиболее ранних из них, по всей видимости, относится миграция в долину р. Сват на северо-западе нынешнего Пакистана. В этой области, расположенной на южной окраине Памиро-Гиндукушского региона, для середины 2-го тыс. до н. э. археологически фиксируется смена культурной традиции, связываемая обычно с прибытием иммигрантов (Стакуль 1993; Stacul 1969; Tucci 1977). Новая культура, характеризуемая, в частности, особым типом захоронений, обнаруживает генетические связи с андроновской общностью (Кузь-мина 2008)^[19].

Для первой половины 1-го тыс. до н. э. предполагается начальный этап миграции из нынешних Южного Казахстана и Киргизии на Восточный, а затем на Южный Памир (Литвинский 1972). Этот процесс обычно интерпретируют как переселение племен саков, происхождение которых, как уже говорилось, связывают с отдельными группами андроновцев. Представляется несомненным, что и в Свате, и на Южном Памире^[20] мигранты должны были столкнуться с резкой сменой вмещающего ландшафта. В подобных условиях практически неизбежным становится радикальное изменение типа хозяйства. Как происходила его трансформация в гиндукушских, каракорумских и памирских долинах? Для ответа на этот вопрос необходимо обладать представлением о традиционной экономике арийских племен до начала их массового движения на юг.

Такое представление с достаточной степенью надежности позволяет получить сопоставление археологических данных с рядом сведений, содержащихся в древнейших памятниках индийской и иранской словесности – Ригведе и Авесте. Из восстановленной таким образом картины явствует, что древние арии являлись пастушескими племенами, основным занятием которых было полукочевое скотоводство в сочетании с земледелием (Бонгард-Левин, Грантовский 1983; Кузьмина 2008). Последнее, по всей видимости, носило подсобный характер. Основой экономики было разведение крупного рогатого скота, считавшегося главным мерилом богатства^[21]. Весьма важную роль играло также коневодство^[22]. Многие навыки и технические изобретения, связанные с последним, были заимствованы у арийских племен целым рядом народов Евразии.

Описанный выше хозяйственно-культурный тип, несомненно, сохранялся почти без изменений и в первое время после распада арийской общности у древнейших индоариев (Елизаренкова 1999; Rau 1977) и ранних иранцев (Грантовский 1998). Из этого следует, что практиковать его было возможно не только на степной прародине ариев, но и в более южных районах – на равнинах Средней Азии, Иранском нагорье и северо-западной оконечности Индо-Гангской равнины. Весьма показательно, что некоторые его важнейшие черты отмечаются археологами в связи с предполагаемыми наиболее ранними арийскими миграциями в Памиро-Гиндукушский ареал. Так, итальянский исследователь С. Туза, проводивший раскопки многослойного поселения близ деревни Алиграма в среднем течении р. Сват, характеризует образ жизни обитателей этого поселения в XVI–XV вв. до н. э. как полуоседлый (Туза 1993). Для более поздних веков он отмечает значительный рост населения и заметные изменения в типе жилища. Эти изменения расцениваются им как процесс перехода к оседлости. Не исключено, однако, что в данном случае следует говорить скорее о формировании альпийского типа хозяйства в его специфичной для рассматриваемого региона разновидности (см. выше). В данной связи важно отметить, что на протяжении всего существования поселения, то есть более 1,5 тыс. лет, скотоводство наряду с земледелием оставалось одной из главных отраслей местной экономики, а с началом периода своего расцвета Алиграма, по словам С. Тузы, «принимает пропорции большой агро-пастушеской деревни» (Там же: 128–129). В целом для долины Свата вторая половина 2-го тыс. до н. э. считается периодом, когда важность животноводства значительно возросла в сравнении с предшествующей эпохой. Археологические данные дают основание полагать, что практиковавшееся ранее кормление скота зерном, соломой и сеном во многом уступило место эксплуатации горных пастбищ (Olivieri et al. 2006).

Данное изменение, по всей видимости, на много веков вперед определило важнейшие особенности местной экономики. О весьма значительной роли в последней отгонно-пастбищного скотоводства косвенно свидетельствуют некоторые сообщения письменных источников более позднего времени. Так, античный историк Арриан в своем описании походов Александра Македонского рассказывает, что во время боевых действий против племен аспасиев, ассакенов и гуреев, обитавших в горной местности у северо-западных границ Индии, македонским войском было захвачено 230 тыс. голов скота, из которого по приказу Александра были отобраны самые крупные и красивые животные для отправки в Македонию (Арриан 1962: 156). Область расселения аспасиев, ассакенов и гуреев охватывала долину Свата и смежные территории (Tucci 1977; Jettmar 1995). Указание Арриана рассматривается К. Йеттмаром как аргумент в пользу распространения в регионе трансюманса – типа скотоводства, предполагавшего выпас скота на зимних равнинных и летних горных пастбищах (Jettmar 1995). Нужно отметить, что несомненных свидетельств в пользу именно такой модели мы в данном случае не видим: ничто не мешает предположить стойловое содержание животных в зимний сезон. Вместе с тем следует согласиться с Йеттмаром в том, что сообщение Арриана, если оно отражает реальное положение вещей, действительно следует считать достаточно надежным свидетельством использования жителями Свата горных пастбищ. В условиях значительного дефицита земли содержать большое количество скота в долине круглый год, сочетая придомный выпас и земледелие, было попросту невозможным.

Как уже говорилось, миграция арийских народов в Памиро-Гиндукушский регион продолжилась и в 1-м тыс. до н. э. В этот период основную часть переселенцев составляли среднеазиатские саки, главным занятием которых было уже не полукочевое, а кочевое скотоводство (Литвинский 1972)^[23]. Сакские миграционные волны, по-видимому, иногда достигали верховий Инда. На это указывают некоторые археологические находки, в частности статуэтки животных, выполненные в характерной для саков и близкородственных им скифов манере – так называемом скифском зверином стиле (Йеттмар 1986).

Все сказанное выше позволяет указать одно из важнейших следствий иммиграции различных групп ариев в Памиро-Гиндукушский ареал. Этот процесс должен был привести к появлению и дальнейшей концентрации в регионе больших масс населения, практикующего мобильное скотоводство. Как говорилось выше, смена вмещающего ландшафта со степного на горный должна была сделать невозможным сохранение этим населением своей прежней хозяйственной системы в неизменном виде. Прежде всего неизбежной стала смена горизонтального кочевания вертикальным. Это предполагало овладение мигрантами и их потомками целым рядом знаний и навыков, позволяющих максимально эффективно использовать ресурсы различных высотных поясов^[24]. Изменения не могли не коснуться и состава стада. Овцы и козы, великолепно приспособленные к экологическим условиям высокогорья, должны были занять в нем гораздо более важное в сравнении с прошлой эпохой место, следствием чего, несомненно, было некоторое снижение доли крупного рогатого скота.

Отсутствие в большей части региона обширных зимних пастбищ означало необходимость стойлового содержания скота зимой, что, безусловно, увеличивало важность растениеводства, превращая его, помимо всего прочего, в фактически единственный источник зимних кормов. Еще более мощным фактором, способствовавшим повышению роли земледелия, по всей видимости, была обусловленная горным рельефом труднодоступность рассматриваемого ареала. В итоге была существенно ограничена возможность импорта жизненно необходимой для человека земледельческой продукции из аграрных областей на равнинах^[25]. Вследствие затрудненности коммуникаций такой импорт даже в тех случаях, когда он был возможен, едва ли мог принимать масштабы, достаточные для удовлетворения потребностей населения в продовольственном зерне. В подобных условиях у жителей региона не оставалось иного выбора, кроме как наладить производство растительной пищи в своих долинах. Это, как и в случае со скотоводством, естественным образом требовало усложнения технологических процессов, освоения либо усовершенствования целого ряда методов ведения хозяйства, например, навозного удобрения или ирригации с использованием талой ледниковой воды. Горные почвы требовали особой технологии вспашки и особой конструкции сельскохозяйственных орудий^[26]. Совершенно новым для бывших степняков вызовом должен был стать острый дефицит земельных ресурсов. Ответом на него было использование под поля и сады всей пригодной для обработки земли, что, в свою очередь, потребовало строгой координации скотоводческого цикла с циклом земледельческих работ. В рамках этой координации выгон животных на горные пастбища должен был осуществляться до появления первых всходов, поскольку после этого срока пребывание скота в долине могло повлечь потраву посевов.

Представляется несомненным, что последствия смены вмещающего ландшафта не ограничивались только экономической и технологической сферами. Радикальное во многих отношениях изменение методов хозяйствования, требующее усвоения новых знаний и умений, неминуемо влечет необходимость перестройки системы общественного устройства и, по крайней мере, частичной трансформации прежней системы представлений о мире и о себе.

Данный процесс, всегда предполагающий разрушение некоторых укоренившихся стереотипов поведения, не может протекать безболезненно, причем как для этноса, так и для индивида. Последний в подобной ситуации нередко испытывает стресс. Психологическое неблагополучие должно было, в особенности на первых порах, сопровождаться неблагополучием физиологическим. Недавним жителям равнин приходилось приспосабливаться к природным условиям гор: повышенному уровню солнечной радиации, пониженному атмосферному давлению, а на больших высотах и к недостатку кислорода. Климатическая адаптация требует времени. В течение этого времени организм, максимально мобилизующий свои регуляторные и адаптивные возможности, пребывает в напряженном состоянии, что не может не сказаться отрицательно на здоровье человека.

Есть все основания полагать, что взаимодействие физиологических и психологических факторов носило в описанной ситуации синергийный характер. Многолетние исследования влияния экологии на состояние человеческого организма привели к появлению понятия антропоэкологического напряжения^[27]. Антропоэкологическое напряжение возникает как следствие воздействия изменившихся, в том числе в результате миграции, экологических условий и может проявляться как на индивидуальном, так и на популяционном уровне. На индивидуальном уровне оно характеризуется как «промежуточное состояние между здоровьем и болезнью» (Казначеев 1983: 141). Подобное состояние постепенно приводит к утомлению организма, истощению его ресурсов. Возникновение напряжения и утомления у каждого члена популяции вызывает антропоэкологическое напряжение и утомление популяции в целом, которое, однажды начавшись, в дальнейшем протекает как саморазвивающийся процесс (Там же: 142–143). Последствия этого процесса могут ощущаться в течение как одного, так и целого ряда поколений (Там же: 143). Само популяционное напряжение представляет собой результат совокупного действия различных механизмов, среди которых наряду с климатическими, иммунологическими и целым рядом других важнейшее место занимают социально-психологиче-ские (Там же: 145).

Едва ли можно сомневаться в том, что арийские популяции, по не вполне ясным нам сегодня причинам мигрировавшие в долины Памира, Гиндукуша и Каракорума, должны были испытать антропоэкологическое напряжение. Ясно также, что вызываемое последним состояние длительного физиологического и эмоционального дискомфорта, к тому же усугубленное неизбежным при смене хозяйственного уклада падением уровня жизни, должно было восприниматься, в том числе и на уровне коллективного бессознательного, как аномальное и требующее скорейшего преодоления. В подобных условиях наиболее естественной реакцией человеческого коллектива является интенсивный поиск путей выхода из сложившейся кризисной ситуации.

Этому поиску, однако, не может не противостоять иная, консервативная тенденция. Она заключается в подсознательном стрем-лении представителей этноса-мигранта в максимальной степени сохранить привычный образ жизни и мировоззрение, приспособив то и другое к условиям новой родины. Оптимальное разрешение кризиса включает в себя нахождение компромисса между этими двумя в чем-то противоположными устремлениями. Как именно происходил поиск этого компромисса в Памиро-Гиндукушском регионе? Получить исчерпывающий ответ на данный вопрос, по-видимому, невозможно по причине практически полного отсутствия необходимых для этого сведений из нарративных источников. Вместе с тем имеются отдельные факты и надежно обоснованные теоретические положения, делающие, на наш взгляд, возможной реконструкцию некоторых важных аспектов протекавших в рассматриваемом ареале трансформаций.

Степное скотоводческое хозяйство возможно только при обилии земельных ресурсов и низкой плотности населения. В подобных условиях жизнь на обширных открытых пространствах, «на просторе» становится для степняка привычной и естественной, в то время как теснота и скученность в любых проявлениях воспринимаются как неприемлемые. В случае с древними ариями и их непосредственными потомками данное обстоятельство, возможно, нашло отражение даже в языке. В санскрите и древнейшем из засвидетельствованных иранских языков – авестийском – слово со значением «несчастье, беда» (санскр. aṃhas, авест. ązah) имеет также значение «узость, теснота» и связано этимологически с прилагательным «узкий, тесный» (санскр. aṃhu)^[28]. Согласно одной из гипотез, древнеиндийское название ада (naraka) тоже имело первоначальное значение «тесный, узкий» (Абаев 1973: 156–157; Mayrhofer 1963: 138).

Занятие скотоводством, несомненно, должно было наложить определенный отпечаток на социальную структуру древних ариев и, в частности, на место в ней отдельной личности. Американский социальный антрополог У. Голдшмидт убедительно показал, что индивид в скотоводческих обществах обладает значительной независимостью, причиной чему является, в частности, то обстоятельство, что выпас скота, уход за ним и его охрана предполагает множество ситуаций, требующих принятия независимых и спонтанных решений (Goldschmidt 1971; 1979)^[29]. Не исключено, что с высокой степенью индивидуальной свободы не в последнюю очередь связан достаточно демократичный характер власти у пастушеских этносов, при котором возможность удержать бразды правления напрямую зависит от способности прислушиваться к чаяниям подданных. Данную особенность общественного устройства на примере кочевников раннесредневековой Центральной Азии ярко и точно описал Л. Н. Гумилев: «Покорность в степи – понятие взаимообязывающее. Иметь в подданстве 50 тыс. кибиток можно лишь тогда, когда делаешь то, что хотят их обитатели; в противном случае лишишься и подданных, и головы» (Гумилев 1967: 27–28).  

Сохранение значительной личной независимости, по-видимому, не было особенно трудной задачей на редко заселенной территории при отсутствии острого дефицита ресурсов. Есть основания полагать, что именно такими были условия проживания арийских племен на их степной прародине. В ходе массовых миграций на юг ситуация должна была постепенно меняться. Если во время расселения по низменностям Средней Азии, Ирану и северо-западу Индо-Гангской равнины традиционное мировоззрение могло оставаться почти неизменным в ситуации сохранения прежнего образа жизни, то с переселением части ариев в высокогорные области ни первое, ни второе не могло избежать достаточно радикальной ломки. Проживание в узких долинах, значительную часть земли в которых было необходимо отвести под сельхозугодья, делало неизбежной большую скученность населения – ту самую тесноту, которая воспринималась (видимо, даже подсознательно) как невыносимый дискомфорт. Степень индивидуальной свободы в подобных условиях, несомненно, снизилась в сравнении с той, которой обладал мобильный скотовод на равнине, причем даже эта ограниченная свобода больше не давалась даром, ее приходилось добиваться ценой немалых усилий. Перенаселение и существенное уменьшение автономии индивида, по всей видимости, во многом и составляли социально-психологический компонент антропоэкологического напряжения арийских популяций в Памиро-Гиндукушском регионе. Поиск путей снятия этого напряжения мог производиться только методом проб и ошибок, а каждое верное решение должно было даваться с немалым трудом и в силу этого занимать весьма важное место в формирующейся новой системе ценностей.

Необходимо, однако, отметить, что некоторые черты безальтернативной в рассматриваемом ареале смешанной земледельческо-скотоводческой хозяйственной системы сами по себе могли способствовать успешной адаптации бывших степняков-полукочевников. В частности, выгон скота на значительную часть года на горные пастбища давал возможность существенным образом смягчить проблему перенаселенности. Действительно, даже при массовом участии в перекочевках уровень людности на пастбищах в разы ниже, чем в долинах, а условия проживания там во многих отношениях напоминают таковые в степи. Как и в степи, сохранность и благополучие скота зависели главным образом от спонтанных решений и действий пастуха. Последний был избавлен от необходимости участия во внутридеревенских делах и легко мог удовлетворить свою потребность в уединении^[30]. Таким образом, во время выпаса в полную силу действовали важные факторы, обеспечивавшие сохранение большой индивидуальной свободы, в то время как ограничители автономии личности, характерные для жизни в селении, в значительной своей части либо исчезали, либо максимально ослабевали.

Наличие возможности на продолжительное время выйти из некомфортной обстановки скученности и перейти к гораздо более комфортному проживанию на открытых пространствах должно было приобрести в глазах жителей горных долин огромную важность. Совершенно очевидно, что такая возможность вполне укладывалась в русло упомянутой выше тенденции, заключающейся в стремлении мигранта минимизировать изменения в образе жизни. Фактически мобильное скотоводство с вертикальным кочеванием в качестве занятия всего (или основной массы) населения представляло собой один из важнейших возможных компромиссов между необходимостью приспособления к новым экологическим условиям и, бесспорно, существовавшими консервативными психологическими устремлениями. Это обстоятельство не могло не сыграть и, по всей видимости, сыграло решающую роль в формировании традиционной экономики и уклада жизни в Памиро-Гиндукушском регионе.

Данная гипотеза, вне всякого сомнения, позволяет вплотную подойти к ответу на вопрос об истоках интересующей нас особенности разделения труда у горцев Гиндукуша, Памира и Каракорума. Из всего сказанного выше нельзя не сделать вывод, что адаптация ариев в высокогорных областях должна была происходить в обстановке комплексного социально-экологического кризиса, затронувшего систему взаимоотношений человека и природы, экономику, общественные отношения и идеологию^[31]. Как показал в своих исследованиях Э. С. Кульпин, успешный выход из подобного кризиса означает переход к социально-экологической стабильности – относительно равновесному состоянию динамической системы «неживая природа – живая природа – общество», при котором она функционирует по принципам, найденным стихийно в ходе борьбы с кризисом (Кульпин 1996; 2014). Принципы эти принимаются человеческим коллективом (этносом, суперэтносом) на уровне коллективного бессознательного в качестве оптимальных. Участие всего (или почти всего) населения в вертикальном кочевании должно было явиться одним из подобных принципов и в силу этого закрепиться как неотъемлемая часть образа жизни и хозяйственно-культурного типа памиро-гиндукушских народов на многие века вплоть до новейшего времени.

В рамках предложенной нами схемы находят свое объяснение и случаи сосуществования в близком соседстве скотоводческих общин, имеющих в своем составе профессиональных пастухов и не имеющих таковых. Подобная картина наблюдается исключительно на границах Памиро-Гиндукушского региона в зонах этнических контактов. Одной из сторон в этих контактах являются представители этносов, исторически проживавших (а большей частью проживающих и сейчас) на равнине и не практиковавших мобильное скотоводство. Наглядный пример ситуации такого рода обнаруживается в упомянутой выше области Дарваз в таджикском Бадахшане. Жители этой области в хозяйственном и культурном отношении весьма близки к западным памирцам, однако в отличие от последних говорят на диалектах таджикского языка. Считается установленным, что эти диалекты распространились в Дарвазе вследствие миграций с равнин в средние века, вытеснив местный язык, относившийся к восточноиранской подгруппе и близкородственный языкам Западного Памира (Кислякова, Писарчик 1966: 50–51, 76). Расселение таджикоязычных мигрантов должно было сопровождаться интенсивной метисацией с дотаджикским населением и неизбежным заимствованием у последнего ряда черт хозяйства. Однако эти черты, вероятно, не включали выпас скота с массовыми перекочевками. Данная модель выпаса, будучи важным механизмом адаптации в горах полукочевых и кочевых скотоводов, едва ли имела какое-либо значение для адаптации оседлых земледельцев, каковыми испокон веков являлись равнинные таджики. Поскольку острая экономическая потребность в ней, как уже говорилось, отсутствовала, представляется вполне естественным, что переселенцы предпочли ей другую, привычную для них модель, в рамках которой пастьба и уход за животными закреплялись за пастухами-профессионалами.

Литература

Абаев, В. И. 1973. Историко-этимологический словарь осетинского языка: в 4 т. Т. II. Л.: Наука, Ленинградское отделение. 449 с.

Андреев, М. С. 1958. Таджики долины Хуф (верховья Аму-Дарьи). Вып. II. Сталинабад: Изд-во АН Таджикской ССР. 527 с.

Арриан. 1962. Поход Александра. М.; Л.: Изд-во АН СССР. 384 с.

Бобринский, А. А. 1908. Горцы верховьев Пянджа (ваханцы и ишкашимцы). Очерки быта по путевым заметкам. М.: Тов. скоропечатни А. А. Левенсон. 151 с.

Бонгард-Левин, Г. М., Грантовский, Э. А. 1983. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. М.: Мысль. 206 с.

Грантовский, Э. А. 1998. Иран и иранцы до Ахеменидов. Основные проблемы. Вопросы хронологии. М.: Вост. лит-ра РАН. 343 с.

Грюнберг, А. Л. 1996. Материалы по этнографии дардских народностей Восточного Гиндукуша (долина Дигал). Кунсткамера. Этнографические тетради. Вып. 10. С. 310–331.  

Грюнберг, А. Л., Стеблин-Каменский, И. М. 1974. Этнолингвистическая характеристика Восточного Гиндукуша (Долина Дигал). В: Брук, С. И. (ред.), Проблемы картографирования в языкознании и этнографии. Л.: Наука. С. 276–283.

Гумилев, Л. Н. 1967. Древние тюрки. М.: Наука. 504 с.

Елизаренкова, Т. Я. 1999. Слова и вещи в Ригведе. М.: Вост. лит-ра РАН. 240 с.

Йеттмар, К. 1986. Религии Гиндукуша. М.: Наука. 524 с.

Казначеев, В. П. 1983. Очерки теории и практики экологии человека. М.: Наука. 260 с.

Кисляков, Н. А., Писарчик, А. К. (ред.) 1966. Таджики Каратегина и Дарваза. Вып. I. Душанбе: Дониш. 381 с.

Коган, А. И.

2005. Дардские языки: генетическая характеристика. М.: Вост. лит-ра РАН. 247 с.

2019. Некоторые проблемы изучения Памиро-Гиндукушского региона с позиций социоестественной истории. История и современность 1: 3–16. DOI: https://doi.org/10.30884/iis/2019.01.01.

Кульпин, Э. С.

1990. Человек и природа в Китае. М.: Глав. ред. вост. лит-ры изд-ва «Наука». 248 с.

1996. Бифуркация Запад – Восток. Введение в социоестественную историю. М.: Московский лицей. 200 с.

1999. Восток. Человек и природа на Дальнем Востоке (курс лекций). М.: Московский лицей. 272 с.

2014. Социоестественная история: от метода к теории, от теории к практике. Волгоград: Учитель. 336 с.

Кузьмина, Е. Е. 2008. Арии – путь на юг. М.: Летний сад. 558 с.

Литвинский, Б. А. 1972. Древние кочевники «Крыши мира». М.: Гл. ред. вост. лит-ры изд-ва «Наука». 272 с.

Мухиддинов, И. 1984. Этнографические аспекты высокогорного земледелия Западного Памира и сопредельных областей (XIX – начало XX веков): дис. … д-ра ист. наук. М. 445 с.

Стакуль, Дж. 1993. Культура Свата (ок. 1700–1400 гг. до н. э.) и ее северные связи. Вестник древней истории 2: 125–127.

Туза, С. 1993. Историко-культурное развитие долины Свата между серединой II тыс. до н. э. и началом новой эры. Вестник древней истории 2: 127–131.

Barth, F. 1956. Indus and Swat Kohistan, an Ethnographic Survey. Oslo: Forenede Trykkerier. 97 pр.

Biddulph, J. 1880. Tribes of the Hindoo Koosh. Calcutta: Elibron Reprint. 164 pр.

Ehlers, E., Kreutzmann, H. (еds.) 2000. High Mountain Pastoralism in Northern Pakistan. Stuttgart: Franz Steiner Verlag. 211 pp.

Goldschmidt, W.

1971. Independence as an Element in Pastoral Social Systems. Anthropological Quarterly 44(3): 132–142.

1979. A General Model for Pastoral Social Systems. In Équipe écologie et anthropologie des sociétés pastorales. Pastoral production and society /Production pastoral et société. Cambridge: Cambridge University Press; Maison des Sciences de l’Homme. Pp. 15–27.

Jettmar, K.

1960. Soziale und wirtschaftliche Dynamik bei asiatischen Gebirgsbauern (Nordwestpakistan). Sociologus 10(2): 120–138.

1995. The Dards and Connected Problems: Giuseppe Tucci’s last contribution. In Melasecchi, B. (Hg.), Giuseppe Tucci nel centenario della nascita, Roma, 7–8 guigno 1994. Rome. Pp. 35–54.

2001. Northern Areas of Pakistan – an Ethnographic Sketch. In Dani, A. H., History of Northern Areas of Pakistan (up to 2000 A.D.). Lahore: Sang-e-Meel Publications. Pp. 68–96.

Kreutzmann, H. 2004. Pastoral Practices and their Transformation in the North-Western Karakoram. Nomadic Peoples 8(2): 54–88. DOI: https://doi.org/10.3167/082279404780446096.

Kussmaul, F. 1965. Badaxšan und seine Tağiken. Tribus 14: 11–99.

Mayrhofer, M. 1963. Kurzgefasstes etymologisches Wörterbuch des Altindischen. A Concise Etymological Sanskrit Dictionary. Bd. II: D-M. Heidelberg: Carl Winter, Unversitätsverlag. S. 700.

Nüsser, M., Holdschlag, A., Fazlur-Rahman. 2012. Herding on High Grounds: Diversity and Typology of Pastoral Systems in the Eastern Hindukush (Chitral, Northwest Pakistan). In Kreutzmann, H. (ed.), Pastoral Practices in High Asia. Dordrecht; Heidelberg; New York; London: Springer. Pp. 31–52.

Olivieri, L. M., Vidale, M., Nasir Khan, A., Saeed, T., Colliva, L., Garbini, R., Langella, L., Micheli, R., Morigi, E. 2006. Archaeology and Settlement History in a Test Area of the Swat Valley. Preliminary Report on the AMSV Project (1st Phase). East and West 56(1–3): 73–150.

Parkes, P. 1987. Livestock Symbolism and Pastoral Ideology Among the Kafirs of the Hindu Kush. Man, New Series 4(22): 637–660.

Rau, W. 1977. Ist vedische Archäologie möglich? Zeitschrift der Deutschen Morgenländischen Gesellschaft. Supplement III, 1, XIX: LXXXIII-C.

Robertson, G. S. 1896. The Kafirs of the Hindu-Kush. London: Lawrence & Bullen, Ltd. 667 pр.

Snoy, P.

1975. Bagrot. Eine Dardische Talschaft im Karakorum. Graz: Akademische Druck- u. Verlagsanstalt. S. 245.

1993. Alpwirtschaft im Hindukusch und Karakorum. In Schweinfurth, U. (ed.), Neue Forschungen im Himalaya, Erdkundliches Wissen. Vol. 112. Stuttgart: Steiner. S. 49–73.

Stacul, G. 1969. Excavation near Ghālīgai (1968) and Chronological Sequence of Protohistorical Cultures in the Swat Valley. East and West 19(1/2): 44–91.  

Tucci, G. 1977. On Swāt. The Dards and Connected Problems. East and West 27(1/4): 9–103.

Zarin, M. M., Schmidt, R. L. 1984. Discussions with Hariq: Land Tenure and Transhumance in Indus Kohistan. Berkeley, CА: University of California, Center for South and Southeast Asia Studies. 70 pр.

---

[1] Политически большая часть данного региона в настоящее время разделена между тремя государствами: Таджикистаном, Афганистаном и Пакистаном. Кроме того, он включает небольшие области, входящие в состав Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР и двух союзных территорий Республики Индия: Джамму и Кашмир и Ладакх (до октября 2019 г. они составляли единый штат Джамму и Кашмир).

[2] Прекрасным примером такого анализа является проведенное Э. С. Кульпиным исследование технологии заливного рисоводства в Китае (Кульпин 1990).

[3] Достаточно детальное описание традиционной экономики отдельных памиро-гиндукушских этносов, а также всего региона в целом, см., например, в работах (Андреев 1958; Бобринский 1908; Грюнберг 1996; Кислякова, Писарчик 1966; Мухиддинов 1984; Barth 1956; Biddulph 1880; Ehlers, Kreutzmann 2000; Jettmar 2001; Kreutzmann 2004; Kussmaul 1965; Nüsser et al. 2012; Snoy 1975; 1993).

[4] Для кормления скота в зимнее время используются как кормовые культуры (в рассматриваемом регионе – клевер и люцерна), так и побочные продукты земледелия: солома, отруби, мякина и т. д.

[5] В Памиро-Гиндукушском ареале завершение доиндустриальной эпохи следует относить ко второй половине XX в. Именно с этого времени в регионе начинают распространяться современная агротехника, сельскохозяйственные машины и минеральные удобрения.

[6] Данный термин впервые стал использоваться в немецкоязычной литературе, где он выглядит как Alpwirtschaft (буквально «альпийское хозяйство»). Первоначально его применяли для обозначения хозяйственных систем жителей альпийских стран.

[7] Помимо взрослых мужчин в пастьбе обычно принимали участие подростки. Обработка молока на летних пастбищах часто закреплялась за женщинами. Таким образом, скотоводство и связанное с ним вертикальное кочевание охватывали практически все трудоспособное население, независимо от пола и возраста.

[8] Особняком в данном отношении стоит Нуристан – область, охватывающая ряд долин к югу от Главного Гиндукушского хребта. Для традиционного хозяйства этой области характерно чрезвычайно строгое разделение труда по половому признаку: скотоводство зарезервировано за мужчинами, а земледелие – за женщинами. Это разделение тесно связано с представлениями о ритуальной чистоте, в соответствии с которыми, например, прикосновение мужчины к плугу считается осквернением (Йеттмар 1986; Robertson 1896). Ясно, что при подобной хозяйственной системе скотовод и земледелец никоим образом не могут быть одним и тем же лицом. Данная особенность весьма резко отличает Нуристан от соседних горных районов, что дает основания рассматривать его как совершенно особый этнокультурный ареал (Коган 2019).  

[9] Ныне бóльшая часть Дарваза входит в состав Горно-Бадахшанской автономной области Таджикистана. Приведенные ниже факты, заимствованные нами из работы (Кислякова, Писарчик 1966), характеризуют традиционное хозяйство данного района в период до коллективизации.

[10] Следует отметить, что в последние годы традиционный хозяйственный уклад и связанное с ним мировоззрение претерпевают радикальную трансформацию. Существенное улучшение транспортной сети и активизация связей с внешним миром в течение трех прошедших десятилетий привели к резким изменениям в экономической системе и структуре занятости населения значительной части Памиро-Гиндукушского региона, прежде всего входящих в состав Пакистана районов Каракорума и Восточного Гиндукуша. Эти изменения проявились, в частности, в массовом уходе молодежи в несельскохозяйственные виды деятельности и привели к падению престижа занятия животноводством. Последнее, как отмечают исследователи (Kreutzmann 2004), теперь нередко становится прерогативой представителей старшего поколения. Подобное положение вещей резко контрастирует с господствовавшими еще в недавнем прошлом представлениями, согласно которым пастьба скота и пребывание на прохладных горных пастбищах считались своеобразной привилегией сыновей (Ibid.).

[11] По сообщению К. Йеттмара, в прошлом на летовки поднимались только пастухи-мужчины (Jettmar 1960).

[12] Впрочем, избежать губительных последствий сильной жары, по всей видимости, можно было и без длительной акклиматизации. По словам информантов Йеттмара, в старину селения располагались на склонах гор или в более высоких частях долин, где климат более благоприятен и не столь жарок (Ibid.).

[13] См., например (Коган 2005).

[14] Нуристанские языки распространены прежде всего в упомянутой выше области Нуристан. Интересно, впрочем, отметить, что языковой ареал в данном случае, по-видимому, не вполне совпадает с этнокультурным. Большую близость к нуристанцам во многих важнейших аспектах культуры и хозяйства обнаруживает народность калаши, говорящая на одном из дардских языков.  

[15] Группа северо-западных диалектов тибетского языка распространена в долинах центрального и восточного Каракорума. В литературе эти диалекты часто объединяют под общим названием балти, а область их распространения называют Балтистаном.

[16] Первое появление тибетцев в районе Каракорума засвидетельствовано историческими источниками и датируется VIII в. н. э. Окончательная языковая ассимиляция местного дотибетского населения, разумеется, должна была иметь место в еще более позднее время.

[17] В этой связи интересно, что, например, хозяйство Балтистана отличается более широким в сравнении с соседними областями использованием яков. Последние, как известно, играют важнейшую роль в традиционной экономике тибетцев.

[18] Археологические данные позволяют довольно четко проследить этническую преемственность между некоторыми группами андроновцев и ираноязычными кочевыми племенами саков, населявшими в 1-м тыс. до н. э. нынешний Казахстан и частично Среднюю Азию (Кузьмина 2008).

[19] Впрочем, отдельные элементы данной культуры (украшения, частично керамика) роднят ее с культурой Бишкент на юге Средней Азии. Появление таких элементов объясняют контактами между бишкентцами и мигрировавшими на юг андроновцами или даже включением части первых в состав последних (Там же).

[20] Восточный Памир, в ландшафтном отношении представляющий собой нагорье, в отличие от Западного и Южного Памира, характеризуется природными условиями, пригодными для кочевого скотоводства. Поэтому мигранты, прибывавшие в эту область из центральноазиатских степей, не сталкивались с острой необходимостью смены занятий. Последнюю по времени волну переселенцев-степняков представляют киргизы, появившиеся на востоке нынешней Горно-Бадахшанской автономной области Таджикистана в XVI в. и вплоть до XX в. сохранявшие кочевой образ жизни.

[21] Представление о количестве скоте как о мериле богатства и главном показателе статуса человека в социальной иерархии считается рядом исследователей одной из важнейших отличительных черт скотоводческого общества. См., например (Goldschmidt 1979).

[22] С широким распространением и большой важностью коневодства, возможно, связано существование у древних ариев культа коня.

[23] Кочевое скотоводство в степях Евразии начинает складываться на рубеже 2-го и 1-го тыс. до н. э. и постепенно вытесняет господствовавшее здесь прежде комплексное скотоводческо-земледельческое хозяйство. В числе важных факторов, обусловивших этот процесс, было появление всадничества (Кузьмина 2008).

[24] Не исключено, впрочем, что некоторыми из этих знаний и навыков часть ариев овладела еще до переселения в Памиро-Гиндукушский регион. По мнению Е. Е. Кузьминой, вертикальное кочевание в определенной степени освоили уже андроновцы, точнее, их отдельные локальные группы, о чем свидетельствуют, например, результаты археологических раскопок в Семиречье и на Тянь-Шане (Кузьмина 2008).

[25] Похожая модель, как известно, практиковалась степными кочевниками, получавшими продукты земледелия у оседлых соседей путем обмена или грабежа.

[26] Подробное описание того и другого у народов Западного и Южного Памира см. в диссертации И. Мухиддинова (1984). Нельзя исключить, что многие навыки земледелия были заимствованы мигрантами-ариями у местного доарийского населения. Представители же последнего, в частности носители языка бурушаски, в свою очередь могли усвоить у пришельцев более продуктивную технологию скотоводства.

[27] Термин был введен В. П. Казначеевым (см., например: Казначеев 1983).

[28] Данное санскритское слово имеет надежную индоевропейскую этимологию и является родственным русскому прилагательному «узкий».

[29] У. Голдшмидт указывает, что поведение скотовода в данном аспекте сходно с поведением независимого предпринимателя (Goldschmidt 1971).  

[30] При этом для некоторых этнических групп, в частности для калашей, отмечается, что между пастухами устанавливаются близкие дружеские отношения. Царящий на летовках дух дружбы, сотрудничества и равенства резко контрастирует с жизнью в селении, для которой характерно частое соперничество между домохозяйствами и внутри них, иногда, например при разделе земли, принимающее форму острых конфликтов (Parkes 1987).

[31] Интересной темой для будущих исследований представляется влияние социально-экологического кризиса на возникновение и дальнейшее развитие популяционного антропоэкологического напряжения. Можно предположить, что влияние в данном случае является обоюдным: социально-экологический кризис, всегда предполагающий изменение экологических условий, вызывает антропоэкологическое напряжение, а это последнее в свою очередь является своеобразным раздражителем, стимулирующим интенсивный поиск этносом выхода из кризисной ситуации.