«Бои за историю» в России. Культурсоциология и ментальная динамика раскола

Political and ideological struggle in Russia today employs many historical references in its rhetoric. Advocates from all sides often cite well-known events to gain public support. The author describes an approach that provides for the integration of historical references, the one that includes the search for consensus of facts, theoretical explanations, macro-social paradigms, and historical interpretations.

Keywords: history, politics, epistemology, ideology, mental dynamic, integration, fact, explanation, interpretation, paradigm.

Актуальность «исторической политики»

История как реальность и как тексты историков о прошлом привлекает все большее внимание идеологов, политиков и участников общественных дискуссий. Споры относительно интерпретации событий и процессов, оценок лидеров и политических сил, необходимости или пагубности единых учебников по национальной истории становятся острее и громче. Появилась даже целая сфера «исторической политики».

События многолетней давности стали предметом ожесточенных споров и даже публичных скандалов. В дни, когда пишутся эти строки, бурно обсуждается законопроект, предложенный И. Яровой, об уголовной ответственности за критику войск антигитлеровской коалиции.

В чем причина такой горячности? Правящий режим в России испытывает известный дефицит не только электоральной (вследствие скандальных фальсификаций), но и мировоззренческой, исторической легитимности. Август 1991 года давно перестал быть «славным рождением новой демократической России». С середины 2000-х годов в СМИ все больше подчеркивается преемственность с советской эпохой. Однако Октябрь 1917 года не мог стать для официальной идеологии важнейшим отправным событием как из-за противостояния политического мейнстрима коммунистам, все еще получающим широкую поддержку населения, так и вследствие осознанной дискредитации «революций», «бунтов», «протестов», «разрушения устоев», которые неприятным образом ассоциируются с протестами «несогласных», позже – с движениями 2011– 2012 годов, включающими значительную «левую» составляющую. Исторический престиж СССР до сих пор в какой-то мере поддерживают полеты в космос, строительство заводов и электростанций, успехи советской науки, но все это контрастирует с практически нулевыми «достижениями» последних 10–15 лет при многомиллиардном «золотом дожде» от экспорта углеводородов.

Гордость за триумф Победы 1945 года, с одной стороны, является редким случаем почти полного общенационального согласия, с другой стороны, это событие уже с середины 1960-х годов служило главным историческим легитиматором для советского руководства, а нынешнее российское правительство по многим признакам является его продолжателем. Официальные борцы с либерализмом используют символ 1945 года в качестве своего рода идеологической кувалды против всех, кто критикует И. В. Сталина, сталинизм, начавшуюся волну репрессий и скатывание режима в тоталитаризм.

Доминирующие идеологии в современной России

Обычно в современной России выделяют официальную (этатистскую, великодержавную и неосоветскую), коммунистическую, националистическую, левую и либерально-западническую идеологии. Примерно с середины 2000-х годов произошло существенное сближение первых трех вместе с соответствующими центральными символами: «особое государство-цивилизация», «православие», «духовность», «коллективизм», «русский государствообразующий народ». Некоторые внутренние разночтения остаются, но мощными объединителями служат приверженность авторитарному принципу власти, традиционализм и антизападничество. Лучшими выразителями таких взглядов являются не рафинированные и гибкие интеллектуалы (типа В. Суркова или Г. Павловского), а фигуры типа депутатов И. Яровой, Е. Федорова и журналистки У. Скойбеды.

В центре противостоящего лагеря находятся либералы-запад-ники со своими центральными символами: «права человека», «демократия», «открытое правовое общество», «верховенство права» и т. д.

Левые рассечены и дезориентированы. Одна их часть солидаризуется с европейским левым движением, выступает за честные выборы, независимость суда, сближается по многим вопросам с либералами (Б. Кагарлицкий). Другая часть ностальгирует по СССР, соответственно идеологически примыкает к коммунистам (С. Удальцов). Третьи пытаются соединить сталинизм, большевизм и национализмом с радикальными практиками, что ведет то к жесткой конфронтации с властями, то к объединению с ними против преимущественно либерального «болотного» движения (Э. Лимонов). Ни о каком целостном «левом» мировоззрении в современной России говорить не приходится.

Таким образом, главный раскол происходит между двумя лагерями, которые далее будем условно называть державническим и либеральным.

Культурсоциология как инструмент анализа идейных расколов в обществе

«Сильная программа» культурсоциологии Дж. Александера (2013) утверждает автономию сферы культурных символов, противостоит «слабой программе» прежних версий социологии культуры, которые Александер обвиняет в том или ином типе редукции.

Центральными понятиями в концепции культурсоциологии являются сакральные символы добра и зла, социальные группы, преисполняющиеся сильными чувствами в отношении событий, лиц, деяний, соотносимых с этими символами, а также ритуалы, связанные с осквернением и очищением. В ритуалах актуализируются и переосмысливаются символы, укрепляются социальные связи и солидарность единоверцев и единомышленников, проводятся границы, отделяющие их от тех, кто осквернен символами зла.

Поведение лагерей в идеологической борьбе с бóльшими или меньшими поправками вписывается в следующую общую схему. Три главных вектора включают:

· поддержание консолидации и энергетики собственных рядов с кампаниями «очищения» от недостаточно правоверных;

· атаки на враждебный лагерь и его идеологию;

· завоевание популярности и поддержки во внешней среде, в том числе привлечение неофитов.

Культурсоциологический подход выводит за рамки организационного и деятельностного анализа в область глубинных смыслов идеологического дискурса и соответствующих ритуалов.

Полный ритуальный цикл включает в себя:

· фиксацию осквернения, соотнесение этого события с сакральными добром и злом, рост эмоций возмущения и ужаса;

· подключение доступных средств институционального контроля;

· появление разных позиций и предлагаемых путей преодоления скверны;

· выбор или интеграцию решения;

· очищающее действие и новую интерпретацию произошедшего с переосмыслением символов и уровня причастности к ним конкретных лиц и групп.

Данная схема имеет статус идеального типа, не более того. Ритуальные циклы наиболее ярко проявляются в публичных скандалах, где всегда присутствуют моменты осквернения, борьбы за чистоту, различие позиций и конфликты, но далеко не всегда эти конфликты разрешаются в общем согласии и примирении с единой интерпретацией событий.

Цикл осквернения, возбуждения, дробления и конкуренции позиций, завершающего очищения функционален во всех векторах идеологической борьбы.

· Общее горячее возмущение осквернением святынь сплачивает ряды, мобилизует сторонников, готовит их к жертвенности, укрепляет лояльность символам и лидерам.

· Дробление позиций внутри лагеря позволяет выявить колеблющихся, недостаточно ортодоксальных, потенциальных оппортунистов и перебежчиков, что служит сиюминутному или последующему «очищению рядов».

· Всегда определяется связь, пусть мифическая, сфальсифицированная или просто смысловая между виновниками, содержанием осквернения и враждебным лагерем. Поэтому гнев на скверну всегда с большим или меньшим успехом обращается в сторону идеологических и политических противников.

· Скверне по возможности придают универсальный характер, грозящий «всем и каждому»; через ее разоблачение идеологи обращают внимание внешней публики на себя как «патентованных» спасителей от этой скверны. Тем самым в различной степени обеспечивается общественная поддержка, привлекаются новые члены и активисты.

Самые громкие скандалы относительно военной истории имели место в связи с публикациями книг В. Суворова о тайных планах Сталина начать наступательную войну в Европе, а также М. Солонина о причинах страшных поражений и массовой сдаче красноармейцев в плен в первые месяцы войны. Сюда же относятся недавние конфликты, жесткие словесные баталии относительно Победы (С. Пономарев против Ю. Колкера и М. Берга), приравнивания СМЕРШа к отрядам СС, Сталина – к Гитлеру (У. Скойбеда против Л. Гозмана)[1].

Для державнического лагеря видимым сакральным символом является Победа. Встать на ее защиту, на защиту подвига советских солдат и офицеров – это сильный, практически беспроигрышный ход. Другое дело, что вслед за Победой как символическим тараном обычно «протаскивается» прославление Сталина и сталинизма, более или менее явно оправдываются репрессии 1930-х годов и беспрецедентные жертвы в ходе войны; наконец, восхваляется «сильная рука» – авторитарный антидемократический режим как победитель Запада в лице гитлеровской Германии.

Любое сомнение в величии Победы, указание на агрессивность сталинской политики, жестокость военачальников по отношению к «живой силе», массовое насилие советских войск в отношении мирного населения Европы (не только в Германии) квалифицируется как покушение на «святую Победу», т. е. осквернение сакрального символа. В этом отношении пораженческие пассажи Ю. Колкера и М. Берга[2] были «подарком» для державнических идеологов, которые распалились так, что потеряли контроль над словами и вынуждены были за них извиняться[3].

Что же сыграло роль «очищения»? Скойбеду пожурили и даже объявили официальный выговор, но не уволили из «Комсомольской правды» и не лишили права заниматься журналистикой. Иными словами, имело место видимое «очищение» от крайне агрессивных настроений. Однако за этим поверхностным слоем лежит более глубокий и важный. Осквернение Победы довольно успешно связали с либералами, а через них – с «болотными» протестами, «белоленточниками», со всеми, кто выступает против режима и правящей группы. Идут процессы институционального закрепления этой связки как через Комиссию против фальсификаций истории, так и через новые законопроекты об уголовной ответственности за несовпадающие с официальными интерпретации роли СССР и его руководства во Второй мировой войне.

Насколько выигрышными оказались эти скандалы для державнического лагеря? Для точного ответа на этот вопрос нужны данные о смене настроений всех тех, кто следил за скандалами. При отсутствии таких данных можно предположить, что в количественном отношении некий успех достигнут, поскольку символ Победы остается безусловной святыней для подавляющего числа российских граждан, а значит, ее «хулители» дискредитируются. Большинство не вникает в расчеты и доказательства, приведенные в книгах М. Солонина, не намерены вникать в логику и мотивы высказываний, критикующих официозное прославление Победы. На таких людей указание на осквернителей святыни оказывает запрограммированное мобилизующее воздействие.

Рассмотрим теперь задействованные символы и ритуалы в либеральном лагере. Здесь сакральными объектами выступают индивидуальная жизнь, права и свободы человека, принципы законности и равенства. Восхваление Сталина, оправдание ГУЛАГа и деятельности СМЕРШа, замалчивание вопросов об участии СССР во Второй мировой войне на стороне Гитлера до июня 1941 года, о (не)оправданности жертв в боях Великой отечественной войны, о причинах массовой сдачи в плен в первые ее месяцы, об установках советского руководства по отношению к согражданам, оставшимся на оккупированной территории, о массовом насилии и мародерстве Советской армии в отношении мирного населения Центральной Европы и Германии – все это замалчивание или перевирание ощущается и подается в либеральном лагере как осквернение указанных гуманистических ценностей – сакральных объектов[4].

Каждое разоблачение подтасовок направлено на «очищение», но вряд ли в данном случае можно говорить о его успехе. Такие разоблачения почти всегда направлены на свою уже вполне образованную и либерально настроенную аудиторию, которую переубеждать не нужно. Судя по социологическим опросам Левада-центра, а также по собственным субъективным наблюдениям автора за характером дискуссий в социальных сетях, данная аудитория остается весьма узкой, своего рода «либеральным гетто». Попытки выйти за его пределы, начать диалог с представителями других мировоззрений тут же превращаются в перепалки, взаимные оскорбления. Вместо ритуала «совместного очищения на основе достижения нового интегрированного взгляда» происходит ритуал «свары», где каждая сторона отыгрывает свою роль как «разоблачитель осквернения». Раскол и взаимное отчуждение усиливаются.

Разнообразие мировоззрений – нормальная ситуация в современном обществе, однако такого рода расколы с отчуждением вплоть до объявления друг друга «врагами» никак нельзя назвать нормальными и приемлемыми. В случае современной России речь должна идти о некоей ритуально-символической ловушке: каждая сторона проводит свои ритуалы разоблачения осквернения и (псевдо)очищения, удостоверяет себя и адептов в собственной правоте, что только усугубляет отчуждение и дает новую пищу для новых подобных же ритуалов.

Задача «превращения населения в народ» (Розов 2012) предполагает необходимость преодоления такого рода расколов, чреватых агрессией и насилием. Может ли нам дать что-либо социальная теория для решения такой задачи?

Ментальная динамика раскола и примирения

Культурсоциология хороша для интерпретаций, но научное объяснение (в смысле эмпирически подкрепленной спецификации причинных условий) не является ее сильной стороной. Нужно сказать, что в отношении динамики верований и убеждений, роста и падения значимости символов социальная теория предоставляет не так уж много конструктивных концепций. Хорошо известны марксизм (символы следуют за выгодой в пространстве экономических отношений), фрейдизм с принципом удовольствия, бихевиоризм с принципом подкрепления, функционализм с принципом пользы, концепции культурной и цивилизационной запрограммированности («а ля Шпенглер»), теория игр (выбор символов как часть оптимизации стратегий), теория символического обмена с принципом «рыночного» установления норм, институционализм (символы детерминируются занимаемой позицией в институтах), концепция поколений с зависимостью мировоззрения от макрособытий и др.

В работе автора статьи (Он же 2011: гл. 5) предпринята попытка объединить наиболее конструктивные положения нескольких теорий в набор принципов ментальной динамики. Для этого был разработан ряд принципов.

1. Принцип восприятия установок обеспечивающего сообщества: каждый индивид, участвующий во внушительных, эмоционально насыщенных ритуалах обеспечивающего сообщества (особенно безальтернативного), обычно воспринимает (интериоризует) основные фреймы и символы данного сообщества, прежде всего его высшей, лидирующей страты, принимает те или иные предлагаемые ему в этих ритуалах идентичности и поведенческие стереотипы.

Будем говорить только об интеллектуалах, прежде всего ученых и университетских преподавателях, которые профессионально имеют дело с историей, т. е. о самих историках и обществоведах. Здесь в качестве «обеспечивающих сообществ» выступают научные и образовательные учреждения, их отделы, факультеты, кафедры; назовем их институциями. Как правило, способы коммуникации между интеллектуалами – конференции, научные журналы и серии монографий – создаются и контролируются той или иной институцией (коалицией институций). Сами же институции обычно формируются по принципу инкорпорации: их лидеры вовлекают и принимают «своих», отталкивают и выталкивают «чужих». В определении «свой/чужой» играет роль как принятие парадигмы лидера, так и приемлемость мировоззренческой позиции кандидата в членство.

Таким образом, мировоззренческие и парадигмальные расколы в интеллектуальной среде поддерживаются, воспроизводятся и усиливаются соответствующим паттерном разделения институций. Наиболее ярко это видно в разделении российских социологов на две непримиримые ассоциации. Детальное изучение сообщества «петербургской (ленинградской) социологии» показало тот же результат (Соколов и др. 2010). Среди историков такого рода исследования не проводились, но сходные разделительные линии явно присутствуют, например между кафедрами отечественной и зарубежной истории, между историками университетов, ориентированных на местную поддержку или на иностранные гранты.

Первичным условием преодоления раскола представляются непосредственное общение и кооперация «мягких» сторонников враждебных лагерей, которые нашли бы для себя профессиональные и репутационные выгоды от обсуждений и сотрудничества с «иноверцами». Такие семинары могли бы перерасти в совместные секции на конференциях, дискуссии на страницах ранее отчужденных друг от друга журналов, в общие программы исследований. Путь преодоления раскола хотя бы в интеллектуальной среде сможет считаться пройденным согласно вышеприведенному принципу, когда будут сформированы новые обеспечивающие сообщества, где критерием уровня членства станет уже не приверженность определенной идеологии, а готовность обсуждать разногласия и проводить совместные исследования для выяснения истины.

2. Принцип подкрепления габитуса как основы самопрезентации в ритуалах. В перерывах между ритуалами индивиды склонны строить свою жизненную стратегию (обретать соответствующие идентичности, осваивать формы поведения) таким образом, чтобы на основе имеющихся или доступных ресурсов продвигаться к целям, заданным этим ритуальным подкреплением.

Данный принцип указывает на механизмы реализации требуемых коммуникативных, сетевых и институциональных изменений. Главными ритуалами в интеллектуальных сообществах являются публичные доклады и дискуссии. В рассматриваемом аспекте важнейший признак этих ритуалов состоит в том, какие характеристики докладчика или критика подкрепляются положительно (получают видимое одобрение и последующую организационную поддержку) или отрицательно (вызывают раздражение и отказ в поддержке). В ситуации раскола такой характеристикой для положительного подкрепления является лояльность лидеру сообщества, соответствующей научной парадигме и/или идеологии. Ритуалы, реализующие преодоление раскола, предполагают «переключение параметров подкрепления»: теперь отвергается жесткая «упертость», невнимание к существенным возражениям, критика ради критики. Положительно же подкрепляются желание и готовность понять оппонента, упор на поиск эмпирических и теоретических оснований, признание своей неправоты при наличии сильных контраргументов, согласие на совместную выработку способов операционализации разногласий и совместного поиска истины.

3. Принцип референтной группы и перспективного образца как ориентира жизненного пути. Среди доступных альтернатив каждый индивид в течение сензитивного периода, как правило, выбирает либо референтную группу (иногда отдаленную и даже воображаемую), либо человека старшего поколения в качестве носителей символов, ориентиров для собственной идентичности, программирующих основные жизненные стратегии (в профессии, карьере, личной и семейной жизни, образе жизни и пр.).

Фактически речь идет о необходимости «историй успеха» – появления интеллектуальных лидеров и авторитетных научных сообществ, реализующих стратегии преодоления раскола.

4. Принцип макрособытий в формировании поколенческого разнообразия габитусов. Среди ритуалов сензитивного периода крайне важны обсуждения наиболее громких событий в стране и культурно значимых в других странах.

Данный принцип относится к интеллектуалам не в меньшей, а в большей степени, чем к остальным людям. Над какой бы специфической предметной областью ни работали ученые, их габитус (комплекс установок) во многом зависит от восприятия актуальных макрособытий и от принятой идентификации с той или иной стороной отношений, особенно конфликтных. Преодоление раскола в данном аспекте означает не унификацию позиций (возможную лишь при высоких начальных уровнях согласия и солидарности либо вследствие тоталитарных практик), но «согласие с несогласием» – понимание существа других позиций, готовность общаться, взаимодействовать, даже в каких-то пределах сотрудничать с носителями иных установок и позиций. Такому результату опять же способствуют обсуждения актуальных событий как особые ритуалы, но с непременным «кодексом поведения», препятствующим превращению дискуссии в «свару» с попытками пропагандистских монологов и потоками взаимных обвинений и оскорблений. Логический каркас такого «кодекса» может включать, например, требование к явному формулированию каждой стороной своего образа (интерпретации) актуального макрособытия, его причин, «внутренних пружин», а также основания верности этого образа и предлагаемые способы проверки. В дальнейшем обсуждении запрещается прямая критика чужой интерпретации, тем более высказывания и аргументы ad hominem, а фокус внимания сосредотачивается на поиске способов проверки того, какая интерпретация более достоверна, причем эти способы должны удовлетворять обе оппонирующие друг другу стороны.

5. Принцип влияния дефицитов на значимость и привлекательность связанных с ними символов и позиций. При росте внешней опасности повышается роль и престиж военных, при росте мятежей и преступности – роль и престиж сил правопорядка, при дефиците заморских товаров – роль и престиж поставщиков импорта и т. д. Соответственно происходит закономерное перенаправление сил и энергии либо прямо к занятию этих позиций, получению дефицитных ресурсов и благ, либо к поддержке их источников.

Само по себе согласие между сторонами раскола вряд ли может стать дефицитом. Речь идет только о создании искусственного дефицита, когда коалиция умеренных либо внешняя сила связывают императив достижения согласия (или хотя бы «согласия с несогласием») с важным мотивом подобно тому, как кардиналов не выпускают из башни, пока они не выберут нового папу.

Проблемы интеграции и накопления исторических описаний

Отвлечемся теперь от идеологического противостояния и рассмотрим в более общем плане логику преодоления противоречий в исторических описаниях. Для разрешения споров нужна некая общая «твердая платформа», а для споров относительно истории такой платформой являются исторические описания, которым можно доверять.

Что вообще значит «доверять историческому тексту»? Сюда включается как минимум:

§ доверие изложенным фактам, рассказам и частным объяснениям (все значимые явления прошлого представлены адекватно, нет тенденциозных умолчаний, объяснения связей между конкретными явлениями приемлемы);

§ доверие общим, или теоретическим, объяснениям (представленные причины не являются произвольными домыслами, но могут быть каким-то образом подтверждены и обоснованы);

§ доверие интерпретациям – вариантам осмысления исторических явлений в разных контекстах и с разных позиций.

Преодоление фактологических разногласий

Фактология включает фактические суждения о событиях, происходивших где-либо и когда-либо при отвлечении от смыслов и оценок, сущностей и причин процессов. Такие суждения основаны на следах, оставленных прошлыми событиями, – записях и материальных артефактах. Точность (accuracy), по Р. Мартину (Martin 1998), вполне может быть понята как релевантность и эмпирическая обоснованность фактических суждений. Требование релевантности справедливо было подчеркнуто Дж. Горманом (Gorman 1998), однако никак нельзя согласиться с его признанием правомерности ложных фактических суждений: доверие к истории способна дискредитировать именно ошибочность в деталях.

Самый надежный способ преодоления фактологических расхождений – эмпирический: поиск в архивах, в археологических данных или же проведение очередных раскопок для получения новых прямых свидетельств о событиях прошлого.

Если требуемых данных не удается получить, то эмпиризм дополняют логикой: каковы были бы следствия из каждой версии событий прошлого, о чем говорят имеющиеся сведения о следствиях и как получить свидетельства (теперь уже косвенные), подтверждающие или отвергающие эти следствия?

Более слабыми являются предположения о том, «как это должно было быть», на основе аналогий и типов явлений.

В итоге должна быть установлена платформа фактологического согласия – пространственно-временные рамки и основная канва событий, относительно чего нет расхождений. К этой платформе согласия добавляется зона фактологической неопределенности – альтернативные версии (суждения о событиях прошлого), лучше всего подкрепленные эмпирически, с указаниями на свидетельства. Венчать эту структуру должно явное представление применявшихся подходов и методов к преодолению фактологического противоречия, а также перспективные пути преодоления оставшихся расхождений.

Выбор и согласование исторических объяснений

Иначе обстоит дело с выбором и интеграцией теоретических объяснений в истории. Речь идет о разных моделях и концепциях закономерностей и причин прошлых явлений, в том числе таких крупных, как появление и распад государств, революции, завоевания, религиозные расколы, смена экономических укладов, модернизация, демократизация и т. д. Со времен К. Поппера известно, что каждое единичное явление может иметь сколько угодно теоретических объяснений. Важнейшие исторические события обычно имеют объяснения и трактовки с позиций марксизма, веберианства, цивилизационного подхода, теории модернизации, миросистемного анализа и т. д. Возможен и нужен ли вообще выбор среди альтернативных объяснений? Оправдана ли интеграция приемлемых объяснений?

Макросоциологические теории обычно тесно связаны с породившими их парадигмами, которые включают принципиально различные мировоззренческие, онтологические и ценностные предпосылки, связанные с политическими и идеологическими установками. В силу этого парадигмы не поддаются интеграции. Нужна тонкая хирургическая операция по отделению теоретических объяснений от парадигм. Первые можно операционализировать и сравнивать по объяснительной силе и эмпирической подкрепленности, тогда как вторые всегда имеют несводимый мировоззренческий остаток, поэтому с парадигмами лучше обращаться как с основаниями интерпретаций.

Рассмотрим проблему сравнения и интеграции теоретических объяснений, очищенных от парадигмальных, мировоззренческих компонентов. Беда в том, что после дружного опровержения концепции «универсальных (покрывающих) законов» К. Гемпеля (2000) никакой общепризнанной альтернативы так и не было создано. Здесь мы выходим на известную в философии науки тему множественности теоретических объяснений, несовместимости и не- соизмеримости теорий.

В философии истории «объяснительный плюрализм» прокламируют Дж. Ван Боуэл и Э. Вебер (Bouwel, Weber 2008). Они убедительно опровергли релятивизм Фейерабенда, согласно которому нет правил предпочтения между объяснениями. Нельзя оспорить «плюрализм вопросов», поскольку исследователи вольны ставить самые разные исследовательские задачи, связанные с объяснениями. Ван Боуэл и Вебер утверждают также «плюрализм ответов» – допустимость разных объяснений в ответах на один и тот же вопрос, ранжируя предпочтения, в частности признавая превосходство структурных макрообъяснений над интенциональными микро-объяснениями (Ibid.: 181). С такой позицией трудно согласиться.

Для простоты рассмотрим ситуацию получения двух существенно различных объяснений в качестве ответов на один вопрос. Здесь имеются три основные возможности:

1) ответы давались на разные вопросы, скрывающиеся под одной формулировкой;

2) ответы совместимы как дополняющие друг друга (отдаленная причина и ближайшая причина, общая закономерность и конкретный механизм ее реализации и т. д.);

3) ответы несовместимы, т. е. указывают на принципиально различные причины, закономерности, сущности.

Ситуация (1) означает вполне законный плюрализм вопросов, нужно только эксплицировать их различие. Ситуация (2) не требует плюрализма ответов, а требует раскрытия связи между взаимодополнительными ответами. Ситуация (3), будучи принята в качестве нормальной, законной, достаточной и не требующей дальнейших исследований, как раз и означает «плюрализм ответов». Но с этим согласиться никак нельзя, поскольку ситуация (3) является той самой конфликтной неопределенностью, которая требует разрешения, т. е. преодоления противоречивости объяснений, а значит, и преодоления «плюрализма ответов».

Научные объяснения всегда относятся к причинам и условиям явлений и процессов. Размножающиеся образы причинных механизмов в истории и социальном мире – это хорошо для литературы и кинематографа, особенно прекрасно для фантастики и фэнтези, но не для познания и сознательной ориентации человека в реальном общественном бытии.

Есть еще один важный аргумент в пользу попыток преодоления пресловутой несоизмеримости теорий. Смириться с множественностью научных объяснений исторических явлений – значит перестать спорить относительно адекватности и преимуществ того или иного объяснения, а это уже ведет к блокированию коммуникации, спора и интеллектуального конфликта, соответственно – к стагнации научного мышления.

Как выбрать из имеющихся объяснений одного и того же исторического события (например, Реформации, подъема капитализма, промышленности и парламентаризма в Англии, Первой мировой войны, Русской революции 1917 года или коллапса СССР) наиболее адекватное? В философии и методологии науки для такого рода задач разработано множество критериев. Для теоретических объяснений в истории наиболее релевантными представляются эмпирическая широта и точность во времени и прочих деталях.

Преимущество имеет то объяснение, в основе которого лежит закон (принцип, модель, механизм, закономерность), уже подкрепленный большим числом случаев и успешно применяемый для объяснения новых случаев. Теория, лежащая в основе объяснения европейской Реформации, должна объяснять и множественные религиозные расколы в других конфессиях. Теория, применяемая для объяснения английской модернизации, должна объяснять случаи модернизации и во многих других странах (например, во Франции, Пруссии, Австро-Венгрии, России). Теория, объясняющая Первую мировую войну, должна быть пригодной и для объяснения других крупных войн и т. д.

Точность, детализованность объяснения означает, что большее число характеристик каждого случая (время и место наступления, массовость, направленность, скорость и радикальность перемен, характер и динамика коллизий и конфликтов, структура коалиций и т. д.) выводится из разряда «случайностей» в разряд «закономерных предсказуемых следствий из известных причинных условий». Почему Реформация началась именно там-то и тогда-то? Почему ее поддержали определенные государства и слои населения, тогда как остальные стали ее противниками? Нет недостатка в сколь угодно детальных исторических объяснениях ad hoc. Здесь критерий точности должен быть совмещен с критерием широты, иными словами, принципы объяснения должны «работать» и для других случаев, а через это «игольное ушко» пройти может далеко не каждое объяснение.

Оба критерия имеют квазиколичественный характер: редко удается на их основе однозначно выбрать одно объяснение и отвергнуть остальные. Возможно ли такое в истории? В естественных науках для таких целей используется критический эксперимент (серия экспериментов). Искусственно создаются такие условия, при которых происходят два четко различимых следствия – А и не-А, причем каждое из них подкрепляет одну теорию и подрывает другую (служит аномалией для нее).

Казалось бы, такой путь для истории заказан, поскольку «экспериментальная история» существует только в фантастических романах братьев Стругацких. Однако в социальной теории есть изящный обходной путь, суть которого – в специальном подборе случаев с заданными характеристиками, что позволяет осуществить некий аналог критического эксперимента.

Классический пример представлен Э. Дюркгеймом (1994). Согласно одной теории, более склонны к самоубийству «модернизированные» личности – горожане в сравнении с селянами, образованные в сравнении с необразованными. Согласно другой теории (принадлежащей самому Дюркгейму), самоубийствам способствует дефицит солидарности, групповой сплоченности. Искомым случаем были бы сообщества городские, имеющие преимущества в образовании, но при этом солидарные. Если верна первая теория, то в таких сообществах самоубийства должны случаться чаще, чем среди селян и малообразованных людей. Если верна вторая теория, то самоубийства должны случаться реже. Аналогом критического эксперимента здесь послужили еврейские общины: городские, высокообразованные и с выраженной внутренней солидарностью. Весьма низкое число самоубийств среди евреев стало убедительным подкреплением теории солидарности и позволило обосновать сомнение по поводу однозначно пагубного влияния города, образования и науки.

Макросоциологические парадигмы и исторические интерпретации

Парадигмальный конфликт – наличие существенных противоречий между общими суждениями о явлениях прошлого в двух или более исторических описаниях, между суждениями, основанными на принципиально различных онтологических предпосылках, системах базовых категорий (парадигмах) и соответствующих понятийных аппаратах, исследовательских подходах.

Такого рода проблемы интеграции описаний наиболее трудны, зато открывают широкое пространство для философской работы. Сам выбор между парадигмами осмысления прошлого – важная проблема философии истории. Для ее решения нужно достичь согласия между приверженцами разных парадигм о критериях их оценки и выбора. Если отвлечься от сугубо моральных или религиозных оснований, то критерии должны каким-то образом приводить к возможности проверки суждений на основе эмпирических данных. Значит, во весь рост встают задачи операционализации. Сомнительно, что какие-то частные факты могут отвергнуть парадигму исторического процесса как систему категорий. Речь должна идти о промежуточном уровне теоретических описаний, выявляющих общие причины и закономерности исторических явлений.

Так, базовой идеей для критериев оценки и выбора парадигм истории может быть сравнение объяснительной силы теорий, построенных на онтологических предпосылках той или иной парадигмы. Это сравнение воспроизводит ситуацию конкуренции теоретических объяснений (см. выше) и осуществляется научными (макросоциологическими) методами.

Иначе обстоит дело с интерпретациями. Справедливо отмечалось, что каждый историк учитывает допустимые точки зрения, релевантные контексты своей предполагаемой аудитории. Эти точки зрения и контексты составляют огромное культурное разнообразие, более того, они изменяются, множатся с каждым поколением и десятилетием.

Интерпретации неискоренимо множественны (Lorenz 1998). Согласившись с этим, следует признать, что именно неизбывная множественность составляет большую проблему в плане доверия к истории. Действительно, если десятки и сотни интерпретаций одного исторического события (например, Французской революции или распада СССР) допустимы и законны, то люди, особенно подрастающие поколения, попадают в когнитивную ситуацию, объективно способствующую мировоззренческой шизофрении: реальность множится, почва под ногами плывет.

Вовсе не обязательным выходом будет самостоятельное размышление, сравнение доводов, самоопределение и сознательный выбор человеком одной интерпретации значимого события в истории своей страны. Безграничный плюрализм интерпретаций скорее приводит к историческому нигилизму и цинизму («все – вранье», «правды в истории не найти»). Таким парадоксальным образом богатство множественных интерпретаций для историков оборачивается скудостью исторического сознания для публики.

Итак, вопрос заключается в том, как совместить неустранимую множественность и закономерную изменчивость интерпретаций со здравыми представлениями о единстве мира, реальности, а значит, и исторического прошлого.

Какое различие в интерпретациях требует преодоления, а какое допустимо и нормально? Назовем радикальным (требующим преодоления) такое различие интерпретаций одного исторического явления, которое прямо основывается на противоречащих друг другу фактах и объяснениях. Преодоление здесь состоит как раз в устранении данных противоречий. Умеренное (допустимое) различие интерпретаций предполагает общую платформу фактов и объяснений, когда разница в интерпретациях обусловлена разными точками зрения, контекстами, ценностями и мировоззренческими установками. Умеренное различие в интерпретациях вполне допустимо в рамках нормального идеологического разнообразия в обществе, тогда как радикальные различия характерны для расколов и отчуждения, чреватого агрессией.

Логические и когнитивные средства для преодоления разногласий относительно истории имеются, но для их использования нужна добрая воля сторон – главный дефицит в ситуации жесткого раскола и взаимного отчуждения. Для появления «доброй воли» есть свои детерминанты, но это уже предмет отдельного обсуждения.

Литература

Александер, Дж. 2013. Смыслы социальной жизни: культурсоциология. М.: Праксис.

Берг, М. 2013. Проигранная война. URL: https://www.facebook.com/ michael.berg.965/posts/589333797756973.

Гемпель, К. 2000. Функция общих законов в истории. Время мира. Вып. 1. Историческая макросоциология в XX веке. Новосибирск: НГУ, с. 13–26.

Дюркгейм, Э. 1994. Самоубийство: Социологический этюд. М.: Мысль.

Коллинз, Р. 2002. Социология философий: глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск: Сибирский хронограф.

Розов, Н. С.

2011. Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в XXI веке. М.: РОССПЭН.

2012. Превращение населения в народ: принципиальная схема. Отечественные записки 1: 143–159.

Скобов, А. 2013. От Отечественной к Гражданской. Грани.Ру. 28 июня. URL: http://grani.ru/opinion/skobov/m.216194.html.

Соколов, М. М., Бочаров, Т. Ю., Губа, К. С., Сафонова, М. А. 2010. Проект «Институциональная динамика, экономическая адаптация и точки интеллектуального роста в локальном академическом сообществе: Петербургская социология после 1985 года». Журнал социологии и социальной антропологии 3: 66–82.

Фролов, А. 2013. Они сошлись. Советская Россия 21 мая. URL: http://www.sovross.ru/modules.php?name=News&file=print&sid=593772.

Bouwel, J. van, Weber, E. 2008. A Pragmatist Defense of Non-Relativistic Explanatory Pluralism in History and Social Sciences. History and Theory 47(2): 168–182.

Carr, D. 2008. Narrative Explanation and its Malcontents. History and Theory 47(1): 19–30.

Gorman, J. L. 1998. Objectivity and Truth in History. History and Theory: Contemporary Readings. Blackwell, pp. 320–341.

Lorenz, Ch. 1998. Historical Knowledge and Historical Reality: A Plea for ‘Internal Realism’. History and Theory: Contemporary Readings. Blackwell, рр. 342–376.

Martin, R. 1998. Progress in Historical Studies. History and Theory: Contemporary Readings. Blackwell, pp. 377–403.

[1] Бывший лидер «Союза правых сил» Л. Гозман на радио «Эхо Москвы» возмутился фильмом, прославляющим СМЕРШ, который считает подобием СС. В ответ журналистка У. Скойбеда в «Комсомольской правде» выступила со статьей против либералов, прозрачно намекнув на еврейство Гозмана. Разразился громкий скандал. Депутат Заксобрания Петербурга Б. Вишневский подал в суд на Скойбеду, обвинив ее в разжигании межнациональной розни. Эта акция вызвала как одобрение, так и осуждение в самом либеральном лагере.

[2] Ю. Колкер: «Лучше бы мы эту войну проиграли. Евреям и так было хуже некуда, ну, было бы еще хуже. Зато для русской культуры, для русского общественного сознания – полновесное поражение было бы лечебно и спасительно, ввиду последующей раскрутки великодержавия и превращения России в имперского полицейского Европы». М. Берг: «Жаль, что не проиграли в войну. Не надо было бы справлять насквозь фальшивый праздник Дня Победы, да и история у нас была бы иной – нормальной, неинфантильной» (Берг 2013).

[3] С. Пономарев: «Специально хочу подчеркнуть фамилии Берга и Колкера: ну неужели они не понимают, что бы сталось с их соплеменниками в случае иного исхода той войны? Жаль, что таких нельзя положить на брусчатку Красной площади во время прохождения парадной колонны танков Т-90». У. Скойбеда: «Порою жалеешь, что из предков сегодняшних либералов нацисты не наделали абажуров. Меньше бы было проблем» (Фролов 2013).

[4] «В российском обществе еще много тех, кто мечтает побольше чего запретить и побольше кого посадить. В частности, запретить любые разговоры о том, что СССР помог Гитлеру развязать Вторую мировую войну и на первом ее этапе фактически участвовал в ней на его стороне. О том, что война против Финляндии была агрессией, присоединение государств Балтии было аннексией, а советские солдаты там были оккупантами. О том, что граждане этих стран имели право им сопротивляться. О грубейших просчетах советского командования, его чудовищной неэффективности и наплевательском отношении к жизням своих солдат, о бессмысленных жертвах. О том, что советская армия тоже совершала военные преступления и то, что их было гораздо меньше, чем у гитлеровцев, не делает эти преступления менее отвратительными. Что бойцы советских подразделений, уничтоживших чеченское село Хайбах, такие же мерзавцы и военные преступники, как и эсэсовцы, уничтожившие чешское село Лидице (и этот факт не отменяется тем, что в другом месте и в другое время те же самые люди могли оказаться геройскими защитниками родины). Наконец, о том, что освободившая страны Восточной Европы от фашизма советская армия принесла им новое порабощение, навязав силой власть идеологически близкого к СССР меньшинства со всеми прелестями тоталитаризма: цензурой, репрессиями и т. д. Власть, от которой народы этих стран избавились при первой возможности» (Скобов 2013).