Что делать? Новая попытка ответа на вечный российский вопрос. Розов Н. С. Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в XXI веке. – М.: РОССПЭН, 2011–2012. – 735 с.

Новая книга профессора Н. С. Розова привлекает внимание уже своим названием, в котором присутствуют два образных представления: наезженная, все углубляющаяся колея как выражение постоянных повторений в истории России, зацикленности на одних и тех же политических механизмах, и перевал, на кото­рый, видимо, нам еще предстоит взобраться, чтобы вырваться из колеи и встать на новый исторический путь. Автор обещает, опираясь на макросоциологию, наметить стратегические линии развития страны и показать, как осуществить переход от колеи к перевалу. Стало быть, можно считать, что мы имеем дело с попыткой «умом понять Россию» (точнее, не просто умом, а с помощью науки – макросоциологии) и вместе с тем ответить на один из извечных российских вопросов: «Что делать?». Задача трудная и благородная.

Заслуживает одобрения, на мой взгляд, стремление автора осмыслить историческую динамику России в понятиях. И не только потому, что лично мне близко стремление «умом понять Россию»^[1]. Важнее то, что использование научных понятий в гуманитарной сфере вышло из моды, и пора, наконец, переломить сложившуюся ситуацию. Поэтому считаю очень своевременной предпринятую автором реабилитацию ряда философских категорий, чему посвящено Приложение 3 под ярким названием «Время собирать камни: апология пору­ганных категорий философии и политики». Причем автор не просто обращается к идее социальных и культурных закономерностей, но и обосновывает необходимость этих категорий для обществоведения вообще и для данного исследования в частности.

Удалось ли профессору Розову благодаря опоре на макросоциологию справиться со всеми поставленными перед исследованием задачами? Думается, что рассчитывать на полное решение всех проблем было бы неразумно. Как в любом новом деле, что-то получилось лучше, что-то – хуже. И это естественно. Но есть проблемы, осмысленная постановка которых – уже достижение, а есть и такие, нерешенность которых, на мой взгляд, обусловлена либо недосмотром автора, либо противоречивостью его позиции. Попробуем разобраться.

Начнем с построения книги. Автору понадобилось больше страницы, чтобы описать ее жанр. И неудивительно: отдельные части книги не только написаны в разных жанрах, но и не всегда стыкуются между собой. Как к этому отнестись? Профессор Розов самокритично признал, что ему не удалось создать целостного произведения, поскольку – не без кокетства заявляет он – «как раз ума мне не хватает, чтобы связать в единое удобоваримое целое все родившиеся разноликие и разношерстные мысли» (с. 620). Отвергаю всякие намеки на не­хватку ума: чтобы освоить такой объем научного материала и продумать такое количество «разношерстных мыслей», нужен недюжинный ум. Больше того, не вижу беды в том, что не все мысли удалось продумать до их логического завер­шения и не все – увязать. Для новаторской работы это естественно и даже эвристично. Нельзя не согласиться с автором в том, что важнейшая задача книги – привлечь заинтересованных читателей к совместному продумыванию проблем и поиску их решений, к проверке действенности сформулированных в книге гипотез. Кстати, то, что, по признанию автора, «большинство общетеоретических положений данной книги имеет статус гипотез» (с. 7), – дополнительное свидетельство эвристичности работы (качество чрезвычайно ценное).

Встречаются, однако, нарушения стройности изложения, которых лучше было бы избежать. Я имею в виду бросающийся в глаза разрыв между Частями I и II.

С одной стороны, понятно желание автора дать в Части I целостную систему понятий, в которых дальше будет осмысливаться прошлое и настоящее России. С другой стороны, нельзя не признать, что Часть I в ее нынешнем виде воспри­нимается как «просветительская» добавка к исследованию. То ли надо ее суще­ственно сократить, исключив, например, Главу I, то ли более органично встроить используемые модели, понятия, конструкции в основные разделы книги, давая необходимые пояснения по ходу дела. Какие изменения нужно произвести – оставим на усмотрение автора, но что-то сделать желательно, чтобы сгладить образовав­шийся разрыв между частями книги.

Правда, если бы удалось органичнее вписать объяснение понятийного аппарата в текст книги, острее встал бы вопрос о способе выражения базовых понятий. Пока понятийный каркас оторван от российского исторического мате­риала, который придется осмысливать с его помощью, чужеродность таких терминов и словосочетаний, как «фрейм», «рефрейминг», «асабия», «депривированный претендент» и многих других, не так бросается в глаза.

Я не причисляю себя к сторонникам заменять «галоши» на «мокроступы», тем не менее использование иноязычных слов, на мой взгляд, далеко не всегда оправдано, особенно когда их много и они непривычны. Они утяжеляют текст и усложняют его восприятие, что идет вразрез с установкой автора «не запуты­вать и затемнять, а прояснять и высвечивать» (с. 12). Автору все равно прихо­дится сплошь и рядом давать перевод соответствующего термина, да еще с пояснениями применительно к каждому случаю. В чем же тогда преимущество нововведенных иноязычных заимствований? Видимо, и в этом деле следует соблюдать меру и вводить новые термины осторожнее.

Опора на макросоциологию, как мне представляется, оказалась очень плодотворной при анализе российских циклов, их механизмов и закономерностей, природы «русской власти», российского менталитета и социальных институтов – всего того, что определяет историческую колею России и обеспечивает ей инерцию циклической динамики. В результате Часть II, посвященная эти вопросам, на мой взгляд, является бесспорной удачей автора. Нарисованная им картина выглядит убедительно и обоснованно. Благодаря ей многое проясняется в нашей жизни. То, что мы интуитивно подо-зревали, находит свое понятийное выражение, а значит, мы начинаем понимать происходящее с учетом исторической подоплеки, то есть глубже, основательнее, чем до сих пор. Особенно хотелось бы выделить Главу 8 «Природа “русской власти”: от метафор к кон­цепции». После знакомства с нею начинаешь думать, что осуществилась наконец-то мечта «умом понять Россию». А уж после того, как разберешься в меха­низмах и закономерностях кольцевой динамики, все окончательно становится на свои места. Наступает своего рода прозрение. И читатель с нетерпением ждет ответа на вопрос «Что делать?».

Тут-то и всплывает термин «перевал», означающий, согласно авторскому замыслу, смену логики исторического развития. И все бы хорошо, если бы вместе с термином не начали появляться противоречия в осмыслении стратегий России, а вместе с ними и сомнение: так ли успешно работает макросоциология в этой части книги, как в предыдущей?

Вернемся к определению перевала: переход к «производящему и разви­вающему социальному режиму» (с. 485). В таком виде задача модернизации российского общества выглядит вполне приемлемо и особых сомнений не вызывает. Однако в ходе изучения Части III поневоле начинают возникать недоуменные вопросы, например: почему предстоящее нам восхождение на перевал рассматривается в этом разделе книги так, как будто речь идет только о нашем внутреннем деле, никак не затрагивающем остальной мир? Разве автор не понимает, что мы живем в глобализированном мире? Прекрасно понимает, но говорит об этом почему-то только в следующей Части IV. Причем в разделе, посвященном положению России в глобальной мир-экономике, сделан следующий важный, по словам автора, методологический вывод: «…модернизация – это дело не только и не столько внутренней экономики страны, сколько измене­ние ее позиции во внешних, геоэкономических взаимодействиях», – вывод, по признанию автора, соответствующий макросоциологическому принципу «извне – внутрь» (с. 551). Значит, логичнее было бы начать с положения России в гло­бальном мире, ибо глобализация сегодня – не внешний фактор по отношению к внутренней динамике России, а ее важнейшая детерминанта, о чем, кстати, свидетельствует и процитированный выше методологический вывод автора. Выходит, что в анализе современного состояния России автор игнорирует принцип «извне – внутрь», важность которого сам подчеркивает. Непоследова­тельность налицо, но дело, однако, этим не ограничивается. Абстрагируясь от процессов глобализации как от внешнего фактора, мы рискуем получить иска­женную картину внутренней динамики России, а вместе с ней – неверные оцен­ки происходящего. Последовательное же проведение принципа «извне – внутрь», на мой взгляд, привело бы к изменению ряда подходов и оценок, со­держащихся в книге. Так, автор называет «параноидальной» идею «заговора» неких внешних врагов, пытающихся ослабить Россию. Рискну предстать в гла­зах профессора Розова очередным «параноиком», поскольку не отвергаю этой идеи напрочь. В то же время хочу напомнить автору, что стоило ему соблюсти по­следовательность в рассуждениях, как и ему пришлось признать, что «полно­стью нельзя отрицать ни явлений внешней помощи, ни явлений скрытых внеш­них вмешательств во внутренние дела (“заговоров”, причем отличить послед­ние от первых зачастую возможно, лишь заняв ту или иную партийно-идеологическую позицию)» (с. 686). Иначе говоря, если не доводить идею до абсурда, получается, что в ней содержится констатация некоего объективного момента глобального мироустройства, пусть и односторонне истолкованного. Отсюда, с одной стороны, трудно не согласиться с профессором Розовым в том, что переделка нашей страны – наше собственное дело, и какой мы ее сами сделаем или допустим, чтобы за нас сделали, такой она и будет. Но, с другой стороны, нельзя же не учитывать того, что мы уже включены в глобализирующийся мир в качестве поставщиков сырья и – отчасти – рабочей силы. Будет ли глобализирующийся мир спокойно и благосклонно наблюдать за нашими потугами «стать партнером и конкурентом западных стран» (с. 487), избавляясь от привычной функции поставщиков сырья и нарушая тем самым сложившееся международ­ное разделение труда? Кому нужны удачливые конкуренты? А если не нужны, не лучше ли пресечь их возникновение в зародыше?

В свете сказанного несколько меняется оценка причин сырьевой направ­ленности экономики России. Профессор Розов связывает ее с «психологией бедно­сти»: низкая оплата труда не поощряет повышения качества товаров, что выли­вается в их неконкурентоспособность, в результате чего на экспорт идет почти исключительно конкурентоспособное сырье (с. 355). Не отрицая правильности описанного механизма, считаю все-таки нарисованную картину односторонней. Мировой рынок заинтересован именно в нашем сырье, а не в конкурентоспо­собных промышленных или сельскохозяйственных товарах. И более успешные, чем мы, участники мирового рынка наверняка постараются во имя собственных интересов поддержать те силы внутри страны, которые процветают благодаря сырьевому перекосу нашего экспорта. Другими словами, ради закрепления России в качестве поставщика сырья вполне вероятно внешнее содействие со­стоянию стагнации, даже возвращению в историческую колею, благо задекори­ровать любые действия под борьбу за демократию особого труда не составляет. Технология «цветных революций» хорошо отработана. Значит, представление о демократии, со становлением которой автор свя­зывает движение на перевал, нуждается в более четком проговаривании, чтобы не сложилось впечатление, что автор противоречит себе. Пока демократия ис­толковывается как «противоядие от соскальзывания политической системы либо к диктатуре и государственному насилию, либо к хаосу и анархическому насилию» (с. 674), да при этом подчеркивается необходимость «живого творчества масс» (с. 420) в создании общественного контроля за действиями властей и в преобразовании местного самоуправления (с. 503), все кажется ясным и воз­ражений не вызывает. Тем более когда важнейшим условием преодоления существующего разрыва между властями предержащими и основной массой населения называется то, что «основные активы элит, центров силы (счета, недвижимость, семьи, штаб-квартиры фирм, основной капитал) должны распо­лагаться в стране, а не за рубежом» (с. 434), остается лишь согласиться с автором. Так бы и было, если бы не ряд смущающих высказываний профессора Розова. Например, заявление автора о том, что легче перейти к демократии, «когда страна находится в большой геополитической и геокультурной зависимости от демократической державы... принимающей мощные и последовательные уси­лия по экспорту (курсив мой. – Т. П.) своего политического устройства» (с. 389). Помилуйте, с каких пор экспорт чужого политического устройства стал соче­таться с тем, что автор вложил в понятие демократизации (цитаты см. выше) и что я бы назвала «низовым» демократизмом? Может быть, имеется в виду не­обходимость освоения опыта других стран? Но тогда на первое место надо поставить внутреннюю потребность в разработке и применении демократиче­ских механизмов, через которую преломлялся бы чужой опыт. В противном случае «мощные усилия» некой демократической державы «по экспорту своего политического устройства» больше напоминают политическое насилие, нежели обучение основам демократии.

Автор с явным сожалением признает, что «элиты и население современ­ной России характеризуются <...> отвержением любых западных “учителей демократии”» (с. 389), что чревато, по его мнению, трудностями для демократиче­ского «транзита». Боюсь, что в оценке позиции элит автор преувеличивает: среди них наверняка найдутся сторонники того, чтобы кто-нибудь экспортировал демократию в Россию. Очевидно, есть они и среди интеллигенции. Что ж, такая политико-идеологическая позиция тоже имеет право на существование. Но тогда ее надо четко сформулировать во избежание недоразумений. В противном случае непонятно, как совместить внедрение чужого политического строя с «живым творчеством масс». А вдруг навязанная извне форма демокра­тии не совпадет с творчески разработанными проявлениями «низового» демо­кратизма? Как будут действовать западные «учителя демократии», считающие собственные представления о демократии единственно возможными и непогрешимыми? Так, как в Сербии или Ливии?

Неубедительно освещен в книге вопрос о том, что нас ожидает за перева­лом. Автор надеется на переход в «“долину цивилизованности”, населенную развитыми, свободными и богатыми демократическими странами» (с. 404), считая, что для России «оптимальный путь – включение в Мегатенденцию I (глобализацию), но с четкими установками на повышение миросистемного статуса» (с. 568). Возникает вопрос: действительно ли таков оптимальный путь для России? Ведь именно Мегатенденция I (глобализация) завела мир в эколо­гический тупик; именно из-за нее мир сотрясают финансовые кризисы, в основе которых – финансовые спекуляции с деньгами, оторванными от товарных носи­телей; именно она возводит в абсолют погоню за наживой, чем способствует не только увеличению разрыва между бедностью и богатством, но и утрате смысложизненных ориентиров значительной частью населения. Другими словами, глобализация в ее нынешнем виде – это тупиковый путь истории, пока еще не исчерпавший себя, но гибельность которого вряд ли вызывает сомнения. И этот гибельный путь признан оптимальным?

Здесь так и хочется воскликнуть: «Добро пожаловать на борт “Титаника”!» – в надежде на то, что «Титаник» не сразу утонет и нам еще удастся выго­ворить кое-какие привилегии для себя. В самом деле, для профессора Розова «очевиден очередной сбой в Мегатенденции I (вестернизации и глобализации), который, однако, приведет ее не к закату, а к новому витку развития...» (с. 532). Причем автора не смущает то, что «при возобновлении глобального роста во­зобновятся и процессы безудержной наживы, раздувания новых “финансовых пузырей”» (там же). Что в таком случае имеется в виду под «глобальным ростом»? О «витке развития» чего идет речь? Видимо, автор подразумевает в первую очередь позитивные тенденции мирового развития, куда включены индустриализация и урбанизация, информатизация и технический прогресс, повышение уровня образования и развитие науки и ряд других (с. 613–614), реализация которых, правда, имеет и оборотную сторону, с чем – видимо, считает автор – следует примириться.

Возможно, полвека назад такого рода рассуждения показались бы оправ­данными. Но сегодня уже очевидно, что позитивные тенденции глобализации не имеют самодовлеющего значения, что они подчинены основной цели глобализации – извлечению максимальной прибыли любой ценой, чем и порождаются негативные последствия. Правомерно ли в таком случае осмысливать углубление противоречий Мегатенденции I как «новый виток развития»? Способна ли кого-то вдохновить стратегия, предполагающая включение в Мегатенденцию I? Ведь тогда получится, что только наша страна нуждается в смене логики исторического развития, тогда как в мире все идет правильным путем.

Из сказанного напрашивается вывод: профессор Розов – сторонник империа­листической глобализации в ее худших проявлениях. Так ли? Нет, опять не так. На тех же самых страницах автор выделяет Мегатенденцию III, связанную с гуманистическими общественными движениями. Справедливо подчеркивая слабость этой тенденции, он, однако, в опровержение самого себя, заявляет о том, что «гуманистическую Мегатенденцию III следует рассматривать <...> как перспективный (курсив мой. – Т. П.), еще недостаточно освоенный в мире путь развития собственной экономики» (с. 568). Но обращение к иной Мегатенден­ции, пусть пока недостаточно сильной, существенно меняет дело и отменяет большую часть того, что, с подачи автора, было представлено как оптимальный путь для России. Подключение к Мегатенденции III предполагает освоение передового опыта Запада, как и в случае с Мегатенденцией I, зато с совершенно иным результатом для страны: в совместной деятельности по построению ново­го мира будет создаваться (с нашим участием) новая система отношений – «глобальный этос», по определению А. А. Гусейнова^[2]. Только так Россия может стать полноправной участницей глобальных процессов, не утрачивая самобыт­ности. Надежды автора на то, что Россия сохранит цивилизационную самобыт­ность, полностью включившись в Мегатенденцию I, несостоятельны, ибо поко­ятся на неоправданной аналогии с историей других стран^[3]. Из дальнейших же рассуждений автора напрашивается безрадостный вывод, скорее сходный с моим, чем с его собственным обнадеживающим высказыванием.

Давайте посмотрим, как представлена в книге стратегия догоняющего развития для России, за которую ратует профессор Розов. Он полагает, что Россия сама должна выбрать себе патрона, под мудрым руководством которого нам предстоит научиться производить высокотехнологичную продукцию и прода­вать ее на мировых рынках. А для того, чтобы заинтересовать будущего патрона, каковым наверняка станет Западная Европа, в обучении столь нерадивого ученика, нам надо учесть, что «Европа, подобно США, будет продолжать осво­бождаться от “тяжелых” производств...» (с. 559), и «убедить европейцев в преимуществе российской территории для размещения и развития европейских производств» (с. 560). Поразительное признание! Позиция автора казалась по­нятной, пока он озабоченно говорил о так называемой «Программе сотрудниче­ства» между Россией и Китаем, – программе, в соответствии с которой Китаю фактически отданы в разработку земли Сибири и Дальнего Востока. Автор называет Программу «крайне геополитически опасной» (с. 334), что, по-моему, слишком мягко. Как человек, не зараженный политкорректностью, я бы назвала преступлением принятие такой программы без референдума. Но дело сейчас не в этом. Оказывается, согласно взглядам профессора Розова, отдать Сибирь Китаю – плохо, а превратить ее в общеевропейскую помойку – хорошо. Разумеется, автор не употребляет таких грубых слов, он говорит о «размещении европей­ских производств». Но давайте будем реалистами. Почему Запад освобождается от «тяжелых» производств? В первую очередь – по экологическим соображени­ям, и российская территория интересует его возможностью сэкономить на очи­стных сооружениях (что ныне и происходит с ядерными отходами). Автор утверждает, что «опасаться следует отнюдь не объединенных сил Запада (ныне воплощенных в НАТО)» (с. 604), а нарастающего влияния Китая. Последний тезис насчет Китая разделяю полностью, откуда не следует, будто исключена опасность с противоположной стороны.

Конечно, автор вправе придерживаться прозападной ориентации. Но то­гда свою позицию надо четко выразить, чтобы не вводить читателя в заблужде­ние. Ведь до сих пор вроде бы подразумевалась стратегия России как самостоя­тельного государства. Если будущее России в таком качестве является ценно­стью для нас, не разумнее ли отстаивать российские интересы от поползновений с обеих сторон, как бы они ни различались? Давайте учиться у других стран тому, что в интересах России как самостоятельного государства. Но стоит ли закладывать в стратегию развития страны ее добровольное подчинение западным «учителям демократии» в противовес разбазариванию собственных терри­торий и природных богатств? Не разумнее ли отказаться и от того и от друго­го? Не пора ли самим заняться выработкой стратегии развития, руководствуясь в качестве ценности сохранением самостоятельной российской государственно­сти и опираясь на знание как внутренних механизмов «колеи», прекрасно опи­санных в рецензируемой книге, так и особенностей и противоречий глобализирующегося мира?

Чем объяснить отмеченные противоречия и нестыковки? Думаю, что во­прос упирается в систему ценностей, положенную в основу исследования. По справедливому замечанию автора, «сами же исходные нормативные основания суждений и действий – ценности – не подвластны научным открытиям и выво­дам...» (с. 659). Следовательно, макросоциология не поможет нам определить­ся с ценностями. По-видимому, имело бы смысл предложить читателю более четкую формулировку ценностных оснований, на которые автор опирался в разработке стратегии России. Тогда удалось бы избежать многих недоразумений.

Подводя итог сказанному, получается, на мой взгляд, что осмысление осо­бенностей российской «колеи» заметно продвинулось благодаря рецензируемому исследованию, чего не скажешь о стратегии России в XXI в. Боюсь, что путь, намеченный автором, поведет к дальнейшей деградации страны, если не к полному ее развалу. Сработает печально известный принцип: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».

Как бы то ни было, автор, похоже, добился главного: книга не оставляет читателя равнодушным. И за то большое ему спасибо.