Этот без(д)умно разумный мир

«Безумие единиц – исключение, а безумие целых групп, партий, наро­дов, времен – правило». Несмотря на принятое теперь некритическое отноше­ние к философии Ницше, это высказывание обычно воспринимается как поэтическое преувеличение, «стиль». Безумие времен и народов – как это возможно? А если возможно, если оно прозаически истинное, что тут делать, кто к какому времени и обществу решится его отнести? Это риск, на который можно пойти, только вооружившись неоспоримыми доказательствами и поняв природу данного явления. Разумеется, в философской проекции речь прежде всего должна идти не о нервно-психическом состоянии людей, а об объективно безумном результате их субъективно разумных, рациональных действий. Адекватнее подобный феномен следует, по-видимому, определять как абсурд. Абсурд – это без(д)умие в форме разума.

И тогда при таком понимании, глядя на нашу техногенную потребительскую цивилизацию, риска в ее квалификации как «безумно разумной», абсурдной почти нет. О подрыве разумом самого себя говорили и говорят, теперь все громче, самые авторитетные, «от Хайдеггера до Бодрийяра», мировые мыслители, но в основном это обличающие констатации, за(про)клятия. Пришло время направленной тематизации состояния разума современного общества, хотя бы попыток его общей философской диагностики.

Разум можно считать без(д)умным, если и когда он начинает действовать против себя и своего носителя. Превратное представление о складывающихся обстоятельствах, непоследовательность субъектных решений, когда первое тут же опровергается вторым, и сознательная, хуже того, бессознательная подмена истины ложью, ценностей добра – ценностями зла, стремление к целям, достижение которых грозит самому существованию мира, – это рядовые, типичные способы действий «групп, партий, народов, времен» в наше время. «Правило», которое в отличие от предыдущих эпох становится глобальным. Если не пытаться как-то изменить, остановить это движение по пути mortido («влечения к смерти»), поддерживая условия сохранения разумности разума и предлагая направления его более здорового развития, абсурдность проникнет в сердце бытия, и тогда человека как вида Homo sapiens, сначала в качестве живого, а потом разумного или наоборот, – не будет.

* * *

Самой тяжелой формой без(д)умия было бы отрицание великих достижений человечества, его разума в историческом развитии. Оно прошло путь от жизни в пещерах до жизни в космосе, от нечленораздельных криков обезьяноподобного предка до творца машин и сооружений, бесконечно превосходящих его естественные силы, создав, в сущности, на Земле новую поверхность, открыв и осваивая микро- и мегамиры. Люди свергли и добивают некогда безраздельно господствующего властелина их жизни и смерти («В мире есть царь: этот царь беспощаден, голод названье ему»), ликвидированы тяжелый труд, массовые болезни, телесные наказания, пытки и казни. Остались в прошлом рабство, колониальная эксплуатация, почти изжита расовая, национальная, половая дискриминация. Это примеры, так сказать, положительных достижений. Позитивные – сказки стали былью. Вокруг нас самодвижущиеся ступы и сапоги-скороходы (ставить негде), летают ковры-самолеты, на которых спят и принимают душ, волшебные зеркала, позволяющие видеть события в любом конце Земли, чудесные коробочки, по которым можно говорить с кем и когда угодно, из-под земли непрерывно фонтанируют несущие свет и тепло рога изобилия. На каждом углу развернуты скатерти-самобранки, на каждом шагу непрерывно доставляющиеся из тридевятых царств золотые, они же молодильные, яблоки, называемые теперь апельсинами. Все удобства, вплоть до зазывающих прекрасных гурий на дорогах и «умных домов» с автоматизированными, куда даже царь пешком ходил, то(л)чками. Если нынешнее положение человечества оценивать исторически честно, то надо сказать, что осуществилась его самая великая мечта, самая универсальная утопия: мы попали(сь) в рай!

Рай – аллегория места, в котором человек достигает счастья или блаженства через осуществление всех его желаний. В начале истории ввиду недостижимости такого состояния оно переносилось в мифические, сверхъестественные миры. Потом о нем стали рассуждать как о реальной, при соответствующем устройстве земной жизни, возможности, конструируя рациональные утопии. Совсем близко, опираясь на максимально глубокий для XIX в. теоретико-экономический анализ, к решению задачи построения рая подошел марксизм с его концепцией коммунистического общества. «От каждого по способностям, каждому по потребностям» – осуществление этого принципа должно было означать конец истории как времени нужды, страданий и борьбы, то есть предыстории, и начало подлинной истории человечества, истории высвобождения и раскрытия всех заложенных в его природе возможностей.

Представляется, что если мы говорим о рае и коммунизме, то по параметрам потребностей, соответствующих потенциалу человека как естественного существа, современное общество достигло потолка. Остается вопрос распределения производимого, «внутреннего обустройства рая». Сложный, противоречивый, но обусловленный не нехваткой созданных научно-техническим разумом средств и богатств, а разумом «второго порядка», его способностью к рефлексии и волевой социальной деятельности. Что касается духовных потребностей – в любви, вере, радости, красоте, стремлении к знанию и общению, то их правильнее квалифицировать как способности. Непосредственно не связанные с производством, они, хотя исторически и модифицируются, по сути, всегда себе равны. Их нельзя связывать с уровнем развития производства. Поэтому в современной литературе, как бы соединив, смешав потребности со способностями и «разделив пополам», говорят о «желаниях». В духовных способностях + потребностях = желаниях выражается континуальное единство социально-природной сущности человека.

Странность сложившейся ситуации в том, что человечество не осознает своего принципиально нового положения. И вместо того, чтобы озаботиться, как адаптироваться к нему, сохранив себя в качестве уникальной формы жизни, эволюционно сформировавшейся в процессе тяжелого труда и жестокой борьбы за существование, оно продолжает наращивать технические достижения и опирающееся на них массированное потребление, переходит к сверхпотреблению, то есть к тому, что, превышая жизненные потребности, начинает искажать, подавлять его природу и способности, трансформируя их в качестве желаний в сверх(пост)человеческое состояние. Эволюция человека трансформируется по ленте Мёбиуса в его де(э)волюцию.

Самая великая ложь нашего времени, которой предаются люди и правительства всех стран мира, – что для счастливой, да просто благополучной жизни им не хватает средств. Мало добывается нефти и производится машин, недостает энергии, продуктов питания, комфорта и услуг, научных открытий и изобретений и, в конце концов, денег, будто бы измеряющих эти блага. 365 сортов сыра (на каждый день новый), которые может купить рядовой обыватель Америки и Европы, и 150 телепрограмм, которые он может посмотреть, – все мало. Но куда же больше! Веками длившаяся борьба за ежедневный кусок хлеба превратилась в борьбу с ожирением, а зрелищ столько, что их нельзя пересмотреть в принципе. Вместо рая как селения божьих праведников или коммунизма как строя совершенных людей возникло общество самовозрастающего производства и давно уже неразумного сверхпотребления. Эта пара­доксальная ложь «нехваток при избытке» проявляет себя в широко распростра­ненном ощущении всеобщего кризиса, постоянном назначении и переносе конца света. Вместо ощущения счастливой жизни, что больше пристало бы состоянию рая, – потеря способности к/в любви, депрессии, наркомания и узаконивание эвтаназии – счастливой смерти. Апокалипсис в раю – так можно определить содержание кризиса современной цивилизации. Тем не менее выход из него видится в расширении ассортимента «райских благ», и все ставят задачу увеличения валового продукта, ориентируясь на передовые по этому параметру страны, хотя элементарный подсчет показывает, что при достижении идеала переживаемый миром кризис превратится в коллапс. Рай-кризис станет рай-адом. Или ад-раем, куда мы теперь практически вступаем. Для преодоления кризиса принимаются меры, которые его усугубляют, великие достижения разума превращаются в логически и эмпирически очевидное, которое, правда, упорно не хотят видеть и признавать, без(не)раз(д)умие.

Разумеется, не все и не всегда не хотели признавать патологический характер общества сверх(производства/потребления), хотя пик этого осознания в прошлом. Он приходится на вторую половину XX в., когда человечество столкнулось с загрязнением и истощением природы, так называемым экологическим кризисом. Да, к сожалению, так называемым, ибо если тогда экологические проблемы видели на каждом шагу, отношение к ним было одушевленное, то сейчас – почти ироническое, как к заботам некоего «зеленого меньшинства», «радикалов», «антиглобалистов», предупреждения которых напоминают глас вопиющего в пустыне. «Официальная» экология теперь ориентируется не на сохранение существующего, а на «экологическое (опять) производство». Возникла «эффективная экология», чтобы и тут получать прибыль. Собственно экология вытеснена на периферию общественного внимания, ее фактически забывают, так же как деятельность знаменитого Римского клуба, когда человечество поднялось к вершине благоразумия и ответственности в понимании своего положения. В серии докладов, подготовленных наиболее авторитетными аналитиками мировых процессов, было показано, что экологический кризис обусловлен не частными причинами и субъективными ошибками, а вследствие фундаментального несоответствия характера развития нашей цивилизации возможностям природы. Человечество сковано с природой одной цепью, и если оно хочет выжить, этот характер надо менять. На обсуждение общественности, народам и правительствам были представлены проекты «пределов роста», «нулевого роста», «органического развития», убедительно доказано, что их реализация требует перестройки не только экономики, но и социальных отношений, другого, «не прогрессистского» мировоззрения. Большой дискуссионный шум закончился частностями, мелкими решениями, и Римский клуб, «уйдя в песок», к концу 1980-х гг. распался. Тем не менее не без последствий.

Стимулированное им понимание опасности сложившегося типа хозяйствования и благоразумие к тому времени не до конца покинули идейных вождей и политиков мира, что выразилось в 1992 г. в Рио-де-Жанейро на конференции ООН по окружающей среде и развитию. Собравшиеся там высшие руководители земного шара объявили, что «забота о человеке является центральным звеном в деятельности по обеспечению устойчивого развития» (п. 1); само оно должно быть таким, чтобы «адекватно удовлетворялись потребности нынешних и будущих поколений в области развития и окружающей среды» (п. 3), для чего «государства должны сократить масштабы нерациональной практики производства и потребления, искоренить ее и поощрять соответствующую демографическую политику» (п. 8)[1].

Sustainable development – по-русски переведенное как «устойчивое развитие» – по общему смыслу принятой Декларации выступает ответом мирового сообщества на остроту сложившейся экологической ситуации, ответом на конкретно-эмпирическом, государственно-политическом и организационном уровне. Человечество не (с)могло принять идей «остановки роста» и «нулевого развития», слишком глубоких для понимания и решительных для практического воплощения, но провозглашает развитие, при котором сохранялись хотя бы его «устои», то есть система, которая развивается. Точнее говоря, речь идет не об устойчивом развитии самом по себе, а об устойчивости того (обществ, культур и мира в целом), что развивается. Останавливаться нельзя, изменяться можно и должно, но так, чтобы не потерять равновесия. Развиваться надо для того, чтобы быть. Утратив равновесие, любая система разру­шается, погружается в хаос, превращается в материал. Устойчивое развитие системы – это ее пребывание в динамическом равновесии. Все сущее, от машины до живого, имеет свою определенную его сущностью скорость изменения. Являясь частью природно-предметной среды, люди, поскольку они разумные существа, не должны допускать процессов, ведущих к самоуничтожению, а значит, при всех изменениях в отношениях с окружением и друг с другом нужно стремиться к устойчивости = динамическому равновесию (модель канатоходца, первая цель которого – удержаться на канате, и только вторая – куда-то прийти). Это принципиальный предел «роста», скорости, с которым надо считаться, чтобы сохранить свою идентичность и перспективу.

Кажется, мы имеем достаточно определенную, обусловленную вызвавшим ее к жизни общим контекстом вставших перед человеческой цивилизацией к концу XX – началу XXI в. проблем, вполне убедительную, «устойчивую» трактовку концепции устойчивого развития. Теперь, политически, экономически и организационно конкретизировав до программ, ей бы только упорно и на(у)стойчиво следовать. Бороться за реализацию. Но увы...

Американский писатель XIX в. Эдгар По говорил, что обычно в одном случае из ста вопрос обсуждается, потому что он темен, в остальных 99 случаях он становится темным, потому что обсуждается. Это было сказано до взрыва информационного вулкана, непрерывно извергающего на людей раскаленные камни виртуальных текстов, лав(у)ину печатных книг и селевые потоки диссертаций, и до споров о правильной интерпретации устойчивого развития, начиная от перевода слова, сравнений с переводами в других языках и заканчивая утверждениями, что устойчивости не может быть вообще, ибо «любое развитие ведет к неустойчивости» (а то об этом не знали). К сожалению, дело не в особенной глупости тех, кто рассуждает на данную тему. Она запутывается силами, превышающими и ломающими устойчивость человеческого бытия, его равновесие. А сознание большинства, по великой формуле К. Маркса, определяется бытием. Дело закончилось тем, что концепцию устойчивого развития, принятую всем миром как последний бастион экологии и императив выживания, также всем миром стали подвергать эрозии, трактуя прямо противоположным ее целевому смыслу образом, а именно как все более быстрое, непрерывное и самоценное развитие, безотносительное к состоянию того, что развивается. В районах, областях, графствах и кантонах, в странах и частях света принимаются программы устойчивого развития, где расписыва­ется, как и насколько все, от добычи нефти и получения атомной энергии до конструирования искусственного интеллекта, должно на проценты и в разы увеличиться. Принимаются программы углубления кризиса. С экологическими о(т)говорками. О том же, что любая система, общество, организм или машина при превышении нагрузки и скорости теряет управляемость, идет вразнос и разрушается, о стержневой экологической компоненте концепции устойчиво­го развития либо почти забывают, либо отодвигают ее на периферию сознания и деятельности. Хоронят. Притом недостойно, не попрощавшись. Вместо равновесия и «пределов роста» – развитие как бес-предел.

Форма, как известно, содержательна, и инверсия концепции устойчивого развития до противоположности привела к тому, что она, не выдержав напряжения, лопнула, исчезает терминологически. Вместо нее поднялся и стоит всеобщий оглушительный шум о «новационно-инновационном развитии». При этом теоретическое сообщество умудряется не замечать происшедшего парадигмального переворота, подмену целей и ценностей человечества, того, что своим острием новационизм направлен в сердце экологии как концепции сохранения его родового качества. Инновационное развитие «по определе­нию» предполагает, что любые сложившиеся системы существуют для того, чтобы, не успев изжить себя органически, скорее исчезнуть и замениться иными, новыми. Потом опять новыми, еще раз новыми и т. д. Это непрерывный, ничем не ограничиваемый поток перемен, который растворяет наличное, делая его материалом прогресса. Бегут к цели, чтобы, достигнув, вернее, отметив­шись у нее, тут же бежать дальше. В терминах синергетики отрыв системы от своего начала, памяти о нем вводит ее в хаотический, то есть принципиально непредсказуемый, режим изменения. Новационизм и экологизм примиряются в концепции устойчивого развития, но она, как видим, отбрасывается. «Все, что работает, – уже устарело» – принято цитировать Леонардо да Винчи. Сейчас многие изделия стареют, не начав работать или на стадии замысла, – ситуация, которую можно считать открытой манифестацией абсурда. Подобная инженерно-технологическая практика создания искусственной реальности, перенесенная на бытие в целом, превращает его в становление, становится универсальной идеологией, мировоззрением. Возникают развитие без объекта, динамизм без равновесия, волна без частиц, энергия без вещества. Мир-материя превращается в (не)мир-движение, в «устойчивую неустойчивость», непрерывный кризис, то есть в бифуркационный = = хаосотворящий, с точки зрения сущего иррациональный = безумный процесс, в торжество Ничего над Бытием, Дьявола над Богом.

В социальной сфере соответственно общество и человек рассматриваются как средства для дальнейшего роста производства. Создание нового становится самоценным занятием и не служит удовлетворению естественно-витальных, исторических, но разумных, необходимых для достойной жизни потребностей, но ради него культивируются любые, самые странные, пустые или явно болезненные желания. Теоретики перестали искать истину, и все хотят нового, хотя бы оно оценивалось как сомнительное. От его возможной опасной перспективы отделываются о(т)говорками, глубина предвидения последствий не дальше хода е2-е4. Глобализирующаяся техногенная цивилизация впала в новационную истерию, породив феномен неомании. Неомания и безграничное потребление, коммерциализируясь, питают друг друга, и оба вместе истощают природу (и) человека, не заботясь о какой-либо их устойчивости. Не прогресс ради общества, а общество ради прогресса – вот что приходит на смену развитию, когда человечество de facto меняет знамя устойчивости на знамя новационизма. основатель Римского клуба А. Печчеи писал, что нельзя слепо выступать против прогресса, но мы обязаны выступать против слепого прогресса. Против слепого – значит за разумный, то есть контролируемый и регулируемый, прогресс. Все происходит ровно наоборот: «переступая» через то, что развивается, разум становится не-раз(без)умным. Или точнее: абсур­дом как безумием в разумной форме. Притом не по причине его силы или слабости у субъектов (хотя в этой субъектности наша надежда), а объективно, потому что он становится не нашим, отчужденным, постчеловеческим. Прогресс превращается в трансгресс.

Применительно к человеку этот процесс выражается в возникновении феномена так называемого трансгуманизма. В основе его идеологии лежит тезис, что человек не является высшим звеном эволюции, а значит, может изменяться и совершенствоваться без каких-либо ограничений «до бесконечности». «Трансгуманисты хотят “не остаться людьми”, а наоборот – перестать ими быть, став более совершенными существами, то есть трансхьюманами, или же нелюдями. Трансгуманисты считают, что мы живем в эпоху переходного этапа от обычного человека к постчеловеку...»[2] Условием непрерывной эволюции человека является его бессмертие. Трансгуманизм – это почти другое имя иммортализма, этого главного соблазна для всех поверхностно мыслящих теоретиков. Поскольку в трансгуманизме имеется в виду не просто отказ от гуманизма как некой ценности, а преодоление человека как гомо сапиенса, то точнее его следовало бы называть «трансгоманизмом» или трансантропологизмом. Но «сердцу не прикажешь», тем более трансгу(о)манному, постчеловеческому. В вопросе, что делать с «традиционным человеком», довольно четко прослеживаются два подхода. При одном полагают, что развитие новационных, прежде всего космических, и нанотехнологий даст изобилие ресурсов и жизненного пространства для всех – «людей, транслюдей и постлюдей»; другие считают, что тот, кто не хочет трансформироваться, должен уйти со сцены, освободив жизненное пространство и сняв нагрузку на ресурсы. В качестве примиряющей позиции высказываются предложения о выделении для этого «old-fashioned man», поистине «ветхого Адама», специальных зон, резерваций или зоопарков (почему-то «зоо», хотя бы «гомо»), где он мог бы продолжать коснеть в своем живо(тно)м несовершенстве, смертности и нежелании восполь­зоваться потенциалом высоких технологий для своего непрерывного биотехнического (у)совершенствования.

Трансгуманизм – это открытое выражение положения, когда люди начали мыслить «не в своем уме», ибо принимают и приветствуют утрату собственной идентичности, отказываясь от человека, какого мы знаем, какими в темпах живого и рожденного на его основе разума развивались миллионы лет или какими нас сотворил Бог, сказав: «Это хорошо».

Драматизм складывающейся ситуации в том, что пока на Земле миллиарды людей воображали и продолжают воображать себя венцом природы, надеясь на продолжение своего существования в обозримом будущем, прогресс создаваемой техники привел к тому, что параметры их бытия начали его ограничивать. Исторически сложившийся традиционный человек и гуманизм как идеология его самоценности становятся тормозом ускоряющегося технического прогресса, который требует теперь подгонки не (пенька, стула) кресла под человека, что на нем сидел, а человека под кресло (стул, пенек), «совершенствования» вместе с ним того, кто в нем сидит. Превращение прогресса в трансгресс означает, что он теперь «переступает через человека», превращая его в элемент, фактор, агента в общем потоке преодолевшего устойчивость новационного развития. Существующий человек – это по меньшей мере «недостаточно хорошо», если не совсем плохо, говорит нам наше новое божество – конвергентная технология НБИК (нано-, био-, инфо-, когно-). И заказывает, проектирует, моделирует Иное, причем посредством самих людей, похищая их собственно человеческое сознание, заставляя мазохистски восхищаться тем, что их отменяет и заменяет. «Мы – биологическая протоплазма технической цивилизации, мы – носители прото-интеллекта, мы прото-машины, именуемые “организмами”. Мы – робкие дебютанты на сцене технотрансформационной цивилизации. Вот это мироощущение я называю – début de siècle», – провозгласил свое отношение к «гуманистическому человеку» М. Эпштейн, формально не входящий в трансгуманистическое движение, но наиболее авторитетно выражающий его идеи в русскоязычной литературе^[3]. Отношение к «иночеловеку», напротив, восторженное, описывающее его как «человека-ангелоида», живущего в «церебрально открытом обществе». Иногда, правда, слегка опасливое. Подобные взгляды, как видим, не фантастика и даже не футурология, о чем свидетельствуют потоки сообщений из лабораторий мира о новых и новых успехах в манипуляции человеком, его генами, вживлении чипов, чтении мыслей, опытах по клонированию и тому подобный гаджетизм, оправдываемые прогрессом преступления и технологическое хулиганство.

В кризисе гуманизма, переросшем в трансгуманизм, находят теоретическое выражение процессы появления на нашей планете не из космоса, а на ее поверхности представителей новых форм сущего. Сначала переходных – человек-без-чувств, человек-в-компьютере, человек-зомби, интеллагент (таких уже много), потом гибридных – киборг, гомутер, е-Ноmо (единицы, но не гипотетические, а в экспериментах)^[4], потом «небелковый» искусственный интеллект как форма разума, полностью преодолевшего зависимость от человеческого мозга. «Новосущие» пока не составляют большинства, но это передовой отряд цивилизации, ее реальность. Инопланетяне среди нас. Порождаются = высаживаются десант за десантом из разных отраслей науки и техники, захватывая внешние (быт, территория) и внутренние (сознание) миры людей. Они пришли. По телесному образу они подобны человеку, но их сознание уже трансформировано, «перезагружено» нечеловеческими силами. Микро- и мегакосмос опускаются на Землю. Уничтожение природы, ее вытеснение искусственной средой, «забывание» экологии, извращение идеи устойчивого развития, культивирование приоритета прав индивида над правами рода и общества, вакханалия новационизма – все это проявление де(э)волюции человеческого бытия. В глобальной и национальной официальной идеологии, в образовании и пропаганде, исповедуя на словах гуманизм как благо человека, человечество на деле от него отказывается. Вооруженное могучей, подавляющей инстинкт самосохранения научной техникой, «преодолевая себя», оно движется по пути отрицания, к небытию, однако не в пустоту, не в хаос, а к самозамене, порождая новое, невиданное на Земле постчеловеческое сущее. Возникают первые формы зло-получ(ен)ных мутантов прогресса. Через 2–3 десятилетия эти мутанты объявят себя нормой, а всех неочипованных (и) не лежащих перед экранами в очках и шлемах виртуальных инвалидов – пережитками прошлого, сочтут отсталыми, недоразвитыми, патриотами, почвенниками, консерваторами, фундаменталистами. И поведут с ними борьбу. Как уже ведется борьба с культурой, историей, реализмом, этничностью, полом. Происходящее на наших глазах перерождение либерализма в технократизм, вытеснение гуманиз­ма трансгуманизмом, интерес к которому распространяется, по заявлениям его выразителей (во что приходится верить), «экспоненциальными темпами», есть проявление mortido как начинающего превалировать в наших чувствах и разуме влечения к танатосу. Человечество вступило в эпоху Вырождения.

Транс(грессисты)гуманисты сильны тем, что вписываются в парадигму мышления, формируемого постчеловеческой реальностью, наступающей из будущего. Реальностью микро-, нано- и мегамиров, высоких, то есть постчеловеческих, технологий нелюдей и люденов. Они сильны рефлексом. Но в этом же и проблема, ибо сами они пока люди. Они не соответствуют этим мирам и технологиям. Отсюда усиливающаяся ограниченность, безрефлексивность и иррациональность = защитное без(д)умие их сознания, склоняющегося к эвтаназии. Постепенно они будут отдавать его функции искусственному интеллекту, что происходит, когда место живого, ассоциативного, смыслового и творческого мышления целиком занимают мыслекоммуникация, схематизация, структурирование, тестирование, исчисление и программирование, когда слово = логос вытесняется числом = матезисом, а поэзис практически исчез. «Человек пока умнее», – горько сокрушается газета «Новости науки» (ноябрь 2008 г.) в репортаже с «соревнований» человека с компьютером в распознавании текстов. Судя по подобным идиотическим заголовкам, уже не умнее. Садисты по отношению к природе, мы становимся мазохистами по отношению к технике. Все это переносится в образование, которое, переставая быть личностным, собственно человеческим, превращается в автоматизированное, компьютерно-электронное. Духовность, рефлексия в «обществе знания», которое на самом деле есть общество информации, больше не нужны. Оно лишается сначала ценностей, а потом и смысла, самого знания. Становится обществом (не)знания. А образование – об-программированием, когда, немного перефразировав, можно сказать: «виртуальность – вот ваша (не)жизнь».

Проблема философии людей, желающих быть в своем уме, то есть тех, кто сопротивляется вырождению, в том, что такая философия больше «не современна», ее парадигма деконструирована, руинизирована, существует в основном как история. Сталкиваясь с инореалиями, она не столько сражается, сколько сражаема. Это вовсе не означает, что от нее надо отказываться, сдавать, непременно заменяя чем-то другим. Метафизика сама породила свое прогрессистское отрицание, и эта ее ветвь больше не служит людям, ибо объясняет мир, который как таковой на глазах (уже) исчезает с огромной скоростью. Она не соответствует их выживанию. Надо перекапывать почву вокруг древа познания и поливать его корни свежей водой, надеясь на появление побегов, более приспособленных к жизни в радикально изменившейся среде, на плоды, устойчивые к новому климату и пригодные для длительного хранения. Пусть они будут горькими, но не усыпляющими, не одурманивающими. Какой должна быть философия перед фактом экспансии постчеловеческих миров и их идейных выразителей? Как обосновать право человека на бытие в этой апокалипсической для него ситуации? И какие шаги можно предпринять по ее разрешению: когда борьбы, а где, до какого состояния приспособления? Вызов, который ждет ответа. Хотя бы его (безумной?) попытки.