Социальная философия перед лицом современных вызовов: состоится ли ее «оправдание»?

Как и любая другая наука, социальная философия в своем раз­витии сталкивается с целым рядом сложных методологических проблем, часть из которых можно рассматривать как вызовы социальной филосо­фии.

Социально-философский вызов – это определенная исследова­тельская или методологическая проблема, имеющая первостепенное значение для развития философской науки об обществе, на которую последняя принуждена давать какие-либо ответы, предлагать те или иные решения.

Собственно социально-философские вызовы следует отли­чать от интерпретации социальной философией каких-либо мировых и глобальных проблем: глобализации, насилия, терроризма, потери идентичности, религиозного фундаментализма, феминизации и т. п. Очевидно, что такие проблемы являются вызовом всему мировому сообществу и всему человечеству, а не только одной философии и тем более лишь одному из ее разделов – социальной философии. Когда речь заходит о вызове, всегда предполагается, что есть конкретный объект или субъект, против которого направлен вызов. Вышеперечисленные мировые и глобальные проблемы никак не могут иметь своим объектом одну социальную философию или – в качестве субъекта – исключительно социальных философов.

Проблему вызова следует рассматривать сквозь призму знаменито­го закона, сформулированного А. Тойнби: каждая цивилизация на протяжении своей истории попадает в определенные кризисные ситуации, которые она должна соответствующим образом решить. Или, как утверждал сам А. Тойнби: «Вызов побуждает к росту. Ответом на вызов общество решает вставшую перед ним задачу, чем переводит себя в более высокое и более совершенное с точки зрения усложнения структуры состояние. Отсутствие вызова означает отсутствие стимулов к росту и развитию»[1].

Вызов, который не принимают, превращается в угрозу; угроза приводит к кризису.

Действительно, отличие вызова от иных проблем, стоящих перед социальной философией, заключается в том, что если социальная филосо­фия не будет отвечать на собственные социально-философские вызовы, то ей грозит фундаментальный предметный и методологический кризис, вследствие которого она может вообще перестать быть социальной философией.

Что же в таком случае можно считать фундаментальной уг­розой социальной философии в современную эпоху ее существования?

Всего мы обозначили четыре таких угрозы:

1) редукционизм в его разнообразных формах, и в первую очередь – культурологизм, а также психологизм и социологизм как две наиболее опасные формы редукционизма;

2) догматизм и традиционализм;

3) релятивизм в форме скептицизма и особенно его постмодернистский вариант;

4) антисциентизм и иррационализм в своих различных версиях, в том числе в отношении проблемы обоснования социально-философской истины.

Задача социальной философии – успешно отразить все эти че­тыре угрозы-вызова и тем самым доказать свое право на существование как научной дисциплины в рамках философии в целом; но задача эта, как будет видно из нижеизложенного, весьма трудна, а ее выполнение чревато множеством «подводных камней» и «мелей».

Первый вызов социальной философии – это вызов редукциониз­ма; он существует с давних времен – примерно столько, сколько существу­ет сама социальная философия.

Редукционизм (в методологии) – это сведение принципов и за­конов какой-либо одной научной дисциплины к принципам и законам другой научной дисциплины, упрощающее и вульгаризирующее первую из этих дисциплин.

Для социальной философии это значит следующее: она редук-ционируется в том случае, когда ее социально-философские законы, принципы и категории низводятся к законам, принципам и категориям какой-либо частной науки (частнонаучный редукционизм) или группы этих наук (общенаучный редукционизм).

В истории социально-философской мысли мы имеем дело в ос­новном с различными видами частнонаучного редукционизма: механи­цизмом, физикализмом, органицизмом, экономизмом, функциона­лизмом, культурологизмом, психологизмом, социологизмом. Четыре последних наиболее актуальны для современной социальной философии.

Функционализм как форма редукционизма означает сведе­ние социальной философии к неким структурно-функциональным моделям, где каждый элемент социально-философского знания объясняется посредством структуры и функций; естественно, что сама специфика социально-философского знания при этом полностью элиминируется. На функционализме основывали свои концепции П. Сорокин и (особенно) Т. Парсонс, – их как профессиональных социологов, правда, трудно считать полноценными «социальными философами», но сторонниками социоло­гизма (то есть концепции, растворяющей социальную философию в социоло­гии) они были безусловно; функционализм здесь играл роль своеобразно­го дополнительного аргумента в пользу социологизма. Сейчас, к счастью для всех социальных философов, функционализм как форма редукционизма уже выходит из моды, – но вот опасность социологизма для социальной философии по-прежнему велика (см. ниже).

Культурологизм – это попытка низвести социальную фи­лософию до уровня социальной культурологии, «растворить» социально-философское в социально-культурологическом, а роль транзитного пункта здесь традиционно играет категория «социокультурная реальность». Ключевую роль в формировании культурологического редукционизма играют коммуникативные теории общества, постструктурализм и постмо­дернизм.

Наиболее значимая идея культурологизма – это редукция общества к культуре, попытка доказать, что человек и общество есть «элементы», «модусы» культуры. В реальности ситуация полностью противоположная: культура представляет собой не содержание социального, а лишь надбиологическую форму его выражения. Если приравнять культуру к обществу, то в социальном ничего не остается, кроме знаков, символов и смыслов, выражающих культуру. А как же экономика, политика, право – это все сферы культуры, а не сферы общества? Из-за того, что социальное «культурно оформлено», вовсе не значит, что содержание общества сводится к содержанию культуры: первое, очевидно, и шире, и глубже, и полнее, и включает в себя множество компонентов, которые не являются компонентами собственно культуры. Например, «хозяйство», «цена», «стоимость», «власть», «собственность» и т. п. – это все компоненты именно социального, и лишь в какую-то третью очередь – культурного.

Противостояние культурологизму как одной из форм редук­ционизма является наиважнейшей задачей современной социально-философской методологии: последняя должна постоянно подчеркивать специфичность, особенность социально-философского знания и несводимость его к «модусам культурного бытия человека».

Психологизм в социальной философии – это низведение социаль­ной философии до уровня социальной психологии, растворение социаль­но-философского в социально-психологическом, представление социально-философских явлений и процессов как социально-психических.

Дань психологизму отдали многие выдающиеся исследователи, которые так или иначе пытались разработать и собственные социально-философские доктрины: Г. Тард, Дж. С. Милль, Н. И. Кареев, П. Сорокин и др.

П. Сорокин, к примеру, давал следующее определение социаль­ного явления: «Социальное явление есть социальная связь, имеющая психиче­скую природу и реализующаяся в сознании индивидов, выступая в то же время по содержанию и продолжительности за его пределы»[2].

Отсюда вытекает главный тезис психологизма: «социальное есть психическое», «все социальные явления должны быть рассмотрены как феномены общественного или индивидуального сознания».

Но одновременно с имевшей место в XIX в. мощной атакой психологизма на социальную философию в последней всегда существовало не менее сильное антипсихологическое течение, выступавшее против сведения социальной философии к социальной и общей психологии. Одним из первых социальных мыслителей, решительно отвергнувших психологизм в описании социальных процессов, был Карл Маркс: его социально-философская теория не содержит и тени «объяснения через психическое», и это одна из причин того, что она оказалась глубже и оригинальнее всех современных ему социальных теорий: «Глубокое сомнение в психологизме – это, пожалуй, величайшее дос­тижение Маркса как социолога. Это его достижение открыло дорогу более глубокой концепции особого царства социологических законов и социологии, которая, по крайней мере, частично является автономной наукой»[3].

В чем состоит главная опасность психологизма для социальной философии?

Во-первых, то, что лежит на поверхности: это опасность растворения предметного поля социальной философии в социальной психологии, сведения деятельности людей в обществе к исключительно ментальным характеристикам этой деятельности.

Во-вторых, психологизм представляет угрозу для выполнения со­циальной философией ее культурогенетической функции – функции, которая состоит в создании, формулировании, разработке образцов и норм, составляющих духовные или материальные ценности данного конкретного общества. Именно социальная философия придает определенную глуби­ну процессу этой разработки, в то время как психология – общая или социальная – занимается в гораздо большей степени внешней, «феноменаль­ной» стороной этого процесса. Например, обсуждая проблему роли личности в истории, социальная философия не должна сводить данную проблему к психическим особенностям данной личности и ее социальной среды (как это в большинстве случаев пытается сделать социальная психология); она должна видеть и иные источники, детерминирующие поведение данной личности: социологические, экономические, культурные. Только тогда анализ поведения данной личности будет подлинно научным.

Но в целом следует отметить, что психологический редукционизм для социальной философии – во многом дело уже прошлое, и ныне, в современную эпоху, он больше касается не самой социальной философии, а скорее проблем ее прикладного использования: именно в таких случаях социально-философское знание периоди-чески трансформируется в социально-психологическое знание.

Социологизм – это концепция замены или, даже лучше сказать, подмены социальной философии социологией как наукой, якобы лучше эмпирически ориентированной и способной дать более точную и доказан­ную картину социальной реальности.

Идея о замене социальной философии на социологию есть своего ро­да «idée fixe» – навязчивая мания всех социологов начиная с Огюста Конта и Эмиля Дюркгейма. Главное обвинение в адрес социальной философии заключалось (и заключается до сего дня) в том, что она давно перестала быть наукой, а превратилась в разновидность «социальной теологии» или «социальной метафизики». Процитируем, например, известного француз­ского социолога и антрополога М. Мосса: «Все метафизические традиции, делающие из человека сущест­во особого рода, вне природы, и усматривающие в его действиях факты, абсолютно отличающиеся от фактов природы, сопротивляются прогрессу социологического мышления. Но социолог не обязан обосновывать свои исследования философскими аргументами. <...> И если к тому же научное исследование обществ требует другой концепции человеческой природы, то философия должна следовать за наукой, по мере того, как последняя достигает каких-то результатов. <...> Я даже скажу, что развитая антропология могла бы заменить философию, поскольку она содержит в себе именно ту историю человеческого духа, которую предполагает философия»[4].

Но не случайно мы обозначали социологизм как позитивист­скую атаку на социальную философию. Социальная философия сама по себе глубже и насыщеннее всякого позитивизма, она вовсе не обязана быть наукой в духе физики или математики. Она есть метафизика по сути своей, и в этом ее недостаток перед социологией, но одновременно есть и преимущество перед последней.

Недостаток, естественно, заключается в том, что социальная философия – наука, скажем так, не эмпирическая, ее выводы не связаны строго с экспериментом и наблюдением; но из этого вовсе не следует, что эти выводы каждый раз оказываются ложными. Наоборот, эмпиризм как слепая вера в эмпирическую истину (чаще всего выраженную в математи­ческой или статистической форме), столь присущий социологии и другим позитивистски ориентированным социальным наукам, абсолютно чужд социальной философии. В связи с этим куда важнее указать здесь на преимущества социальной философии перед социологией: социальная философия есть свободный дискурс о социальном, не зацикленный на каких-то конкретных эмпирических данных и не связанный с необходимо­стью «встраивать» свои результаты в схемы строгих математических и эмпирических рассуждений. В этом смысле социальная философия – это «метафизическая кошка, которая гуляет сама по себе», а социология подобна «псу, сидящему на цепи строгого эмпиризма». Так что «idée fixe» социологов о замене социальной философии социологией не имеет под собой никаких оснований, ибо, как известно, кошку собакой никогда не заменишь: последняя и мяукать не будет, и мышей ловить не станет, а будет лишь уныло грызть косточку эмпирических данных, которую кинут ей сами социологи...

Второй фундаментальный вызов современной философии – это вызов традиционализма и догматизма.

Суть его – в интерпретации российской цивилизации и российской духовности как наивысшего достижения всей мировой цивилизации, причем независимо от того, что имеется перед нами – позитив или негатив.

Проблематика «русской идеи» – с этим вполне можно согла-ситься – должна быть одной из ключевых проблематик для российского социального философа или философа истории. Если уж ни один из великих русских философов конца XIX – начала XX в. не прошел мимо нее, то почему мимо нее должны проходить современные русские мыслители?

Вопрос лишь в том, что наша, российская, национальная гор­дость не должна заслонять от нас черных бездн нашей истории – тех периодов, когда наш народ и государство рождали «грядущих хамов» или тоталитарные деспотические режимы с полным попранием всяких прав личности. Российский социальный философ должен быть объективным в отношении российской истории и видеть как взлеты, так и падения российского народа. Одна из его функций – как философа – функция критическая: он должен «критиковать» российскую историю с позиций некоего высшего Блага, того самого, что еще не достигнуто российской нацией[5]. Однако превращать научный анализ «русской идеи» в торжественную оду всему российскому и русскому – это значит подда­ваться искушению догматизма и традиционализма. К сожалению, такое сейчас можно нередко встретить среди российских ученых и философов. В большинстве случаев такая позиция вытекает из так называемого «цивилизационного подхода» в истории, основанного на критике «Запада» и апологии «Востока»: «Составной частью “цивилизационного подхода” в подобном исполнении всегда было охаивание “Запада”. Еще в период разделения церквей “они там” погрязли в папизме и дьявольщине. Потом они погрязли в материализме, вещизме, в то время как “мы” сохранили высокую духовность. Бесчисленное количество раз “они” заходили в тупики, что мы с удовольствием фиксировали (с их же слов), а потом выходили из тупиков, о чем, правда, мы не сообщали»[6].

«Россия – это всегда наилучшее», – утверждают подобные «ис­следователи», а социальная философия в ее наихудшем варианте механиче­ски переносит подобные беспочвенные, антинаучные заявления в свое исследовательское поле. Если «Россия – это наилучшее», то тогда и с точки зрения социальной философии у нас все «наилучшее»: наилучшая цивилизация, наилучшая духовность, наилучшая история, наилучшие правители, наилучшая социальная структура, наилучшие революции, наилучшие тирании, наилучшие социальные идеалы, наилучшая форма собственности и т. д. и т. п. (И, естественно, к этому прибавляются наилучшая социальная философия и наилучшие социальные философы... Всегда бы так!)

Можно привести образчик подобных заявлений: «В XXI веке, отвечая на вызовы глобализации, России предсто­ит выступить в роли третьего Рима, держателя и защитника духа, возрождающего цивилизационные начала бытия. В итоге в новом веке Россия неизбежно предстает как носитель убедительной духовной альтернативы... Россия представляет собой ареал, рождающий импульс новой, постэкономической исторической формации»[7].

Одна из задач российской социальной философии очевидна: это ак­тивное противодействие подобным тенденциям. «Россия» как навязчивая мания и «русская идея» (обычно в ее консервативно-религиозном истолко­вании) не должны туманить сознание социальному философу и закрывать шорами его глаза. Умение быть критичным в отношении собственной страны и ее истории – это прямая обязанность национальной социальной философии, и российская социальная философия не может быть здесь исключением.

Третий фундаментальный вызов современной социальной философии – это вызов постмодернизма и релятивизма.

Постмодернизм ныне является одним из самых популярных социально-философских направлений; даже можно сказать, что быть постмодернистом сейчас в социальной философии модно и со стороны эффектно. Но скрывают ли эти «модность» и «эффектность» за собой настоящую философскую глубину и культуру?

Бесспорно, постмодернизм как особое видение социального мира со­держит много интересного и необычного, демонстрируя совершенно неожиданные перспективы в рассмотрении этого мира. Как одно из социально-философских течений современности постмодернизм имеет полное право на существование. Но в данном случае мы говорим о другом: о попытках растворить социальную философию в постмодернизме, сделать из социальной философии некую версию социальной философии постмо­дернизма. И эта угроза весьма существенна в методологическом плане, ее нельзя игнорировать и ею нельзя пренебрегать.

Например, некоторыми социальными философами утверждается, что именно постмодернизм и его главный метод – деконструкция – должны сыграть ключевую роль в прощании социальной философии со своим классическим прошлым: «Примером богатого интеллектуального прощания с прошлым может служить само материнское лоно деконструкции – постмодернизм. Его критика духовных основ эпохи модерна не имеет ничего общего со “зряшным” отрицанием, – напротив, она на редкость продуктивна и эвристична, постоянно прибавляет в содержании и дифференцирующей структурализации, достаточными по своим меркам для встраивания в целую историческую эпоху. Постмодерн как раз и есть такая эпоха. Как долго она будет продолжаться и чем конкретно закончится, – никто не знает. Впрочем, Кассандрами от науки постмодерн уже давно похоронен»[8].

Но социальной философии вовсе не нужно интеллектуальное проща­ние со своим классическим прошлым! Наоборот, это прошлое нужно сохранять и умножать, и если социальные философы-постмодернисты желают с ним попрощаться, то это их глубоко личное дело...

Первым пунктом нашей аргументации «против постмодерниз­ма» будет как раз то, что постмодернистская парадигма пока получила свое признание скорее в науках гуманитарного склада, чем в социальных науках[9]. Постмодернизм – это куда более парадигма гуманитарного мышления и куда менее – парадигма социального мышления. И толчок ему, как известно, дала сфера искусства (в первую очередь это архитектура и живопись): «Именно в духовной культуре начала складываться модель постмодернистской реальности, которая наиболее рельефно показала себя в искусстве, где расшатывались модернистские догмы и выворачивались наизнанку стереотипы модернистско-авангардистской логики»[10].

Конечно, разделение гуманитарного и социального знания весьма условно. Все гуманитарное знание в той или иной степени социально, а все социальное знание в той или иной степени гуманитарно. Но целый ряд областей социального знания (прежде всего экономическо­го, политологического, правового) очень трудно охарактеризовать как гуманитарные; здесь нет того ценностно-нормативного угла зрения, под которым гуманитарные науки традиционно рассматривают социальную действительность. Элемент субъективного, личностного в гуманитарном знании, очевидно, выше, чем в социальном; последнее значительно больше устремлено к объективности и нейтральности, субъективное в нем уже практически не выражено. Вот почему и постмодернизм с его устремлением к синкретичности, аморфности, плюрализму, иррациональ­ности совершенно не соответствует попыткам современных социальных ученых сделать экономическое, социологическое, политологическое и иное социальное знание более полным и более точным. Не следует также забывать, что методологической основой современного западного мышления по-прежнему остается позитивизм, а в позитивистские нормы рациональности «постмодернистские уклоны» не впишутся ни с одной стороны.

Следующий наш тезис против постмодернизма основывается на том, что последний есть уже далеко не первый «постмодернизм» в истории западного мышления и западной культуры. Периодически в разные эпохи эволюции науки и философии на первый план уже выдвигалось скептиче­ское отношение к существующим и предшествующим школам и направле­ниям и тесно связанное с этим требование «плюрализма истин» в обществознании. Классическим примером в философии может служить античный скептицизм (школа Пиррона Элидского, III–II вв. до н. э.).

Античные скептики, как известно, «отрицали» как всю предше­ствующую, так и всю современную им философию, утверждали, что о каждой вещи можно говорить что угодно и все это будет верным (здесь они следовали во многом традиции греческой софистики с ее релятивизмом), предлагали быть терпимыми к противоположным точкам зрения, полагая, что каждая из них по-своему может быть правильной, и т. д. и т. п.

«Постмодернизм» эпохи античности в конце концов сменился «взрывом» мистических и эзотерических учений в начале нашей эры, когда ему на смену пришел неоплатонизм, а чуть позже и христианская теологи­ческая философия. Не повторится ли подобное и на этот раз? Кроме того, надо помнить, что философия постмодернизма отразила в себе, как в зеркале, общее разочарование в науке и рационалистической философии XX в. – разочарование, особенно затронувшее среднего, обычного европейца и поднятое на щит европейской интеллигенцией. Но – и это мы хотим подчеркнуть – не всей интеллигенцией, а в первую очередь гуманитарной.

Большинство как западных, так и российских философов остались совершенно глухи к этому новому течению, и по-прежнему в основе их мировоззрения лежит сциентизм и рационализм. Или можно даже сказать точнее: постмодернизм и прочий экзотический духовный поиск оказывает влияние на ум интеллектуала лишь во время его досуга; в то же время на своем рабочем месте интеллектуал всегда действует как твердый рационалист и сциентист. Кстати, западная цивилизация потому и остается самой мощной технологической цивилизацией в мире, поскольку строго придерживается норм рациональности, разработанных еще в XVII–XVIII вв. европейской философией в лице Ф. Бэкона, Дж. Локка, Т. Гоббса, Р. Декарта и других великих философов Нового времени.

В оценке влияния постмодернизма на современную социальную фи­лософию можно в значительной степени согласиться со следующим высказыванием И. А. Гобозова: «Постмодернистская философия фактически уничтожает философию. Постмодернисты лишают ее мировоззренческих, гносеологических и прогностических функций. Они сводят ее к бесконечному дискурсу, словесным упражнениям и пустым разговорам. Постмодернизм в филосо­фии не дает новых знаний. Он может непрерывно воспроизводить одни и те же дискурсы. Он не ставит проблем, без чего вообще немыслима никакая наука, никакая философия»[11].

Действительно, если постмодернизм претендует на интеллектуальное лидерство в современной социальной философии, это как-то должно оправдать данные претензии конкретными результатами. Но проблема заключается в том, что результатов пока нет, а есть лишь безапелляцион­ная уверенность в собственной правоте и утверждение, что все иные направления в социальной философии сильно отстали от постмодернизма. Однако, скорее всего, ситуация полностью противоположная: философам-постмодернистам еще надо дорасти до тех достижений, что есть, например, в классической социальной философии XVII–XIX вв.

Четвертый фундаментальный вызов современной социальной фило­софии – это вызов антисциентизма и иррационализма.

Новая вспышка интереса к этим двум последним течениям возникла в последней тре­ти XX в., и причин этому множество: технологические катастрофы как результат «проколов» науки и техники эпохи модерна, мода на «новые религии» и эзотерические секты, психологическая усталость и разочаро­вание в науке как в институте, неспособном ежеминутно удивлять и развлекать массовую аудиторию. Наука уже давно воспринимается как повседневность бытия, лишь отчасти расцвечивающая его «серость» и «монотонность». Науке выдвигается обвинение в том, что она провоцирует техногенные риски, толкает вперед гонку вооружений, «разогревает» экологический кризис и в целом оказывает все более негативное воздейст­вие на все сферы общества.

На почве таких странных и безосновательных обвинений в конце XX – начале XXI в. поднялась новая волна антисциентизма и иррациона­лизма в социально-гуманитарных дисциплинах (постмодернизм здесь лишь одно из многочисленных явлений наряду с психоанализом, шизоанализом, феноменологией и т. п.). Философия также не стала исключе­нием. Из нее изымается всякая научность, рациональность, доказатель­ность, объективность, любые логически продуманные и взвешенные аргументы перестают рассматриваться как философские аргументы, доказательность приравнивается к бездоказательности, а любая попытка философии следовать нормам науки объявляется бесполезной и не имеющей никакого смысла.

Пока что этот вызов затронул социальную философию лишь краем: в основном атака здесь идет на эмпирический базис социальной философии. Вместо эмпирии и фактических данных как первого уровня социальной философии предлагаются чаще всего «коммуникация» и «интерсубъективность».

Вот как описывает данную ситуацию А. Н. Павленко: «Так в европейской традиции возникает направление, которое манифестирует интерсубъективную программу обоснования человеческого мышления в целом, и научно-философского, в частности. Необходимо признать, что это направление оказалось весьма распространенным, а в числе его последователей мы встречаем такие известные уже в наше время имена, как К.-О. Апель и Ю. Хабермас.

Со временем, интерсубъективизм, оставаясь философской серд­цевиной этого направления, приобрел более понятную широкому философ­скому кругу форму – коммуникацию. Коммуникативная стратегия, граничащая подчас с публицистическим опрощением, по самой своей природе предрасположена к сокрытию самого существа коммуникации. Люди убеждены, что сущность коммуникации – в самом процессе коммуникации. Говоря проще, в коммуникации лучше разбирается тот, кто коммуницирует. Это убеждение, ставшее сегодня чуть ли не расхожим мифом, овладело сознанием участников коммуникации настолько, что нечто ему противоположное или просто с ним не согласное воспринимается как что-то противоестественное. Тем самым коммуникация как таковая и стоящий за ней интерсубъективизм выводятся за границы обсуждения, делая ее чем-то само собой разумеющимся»[12].

Говоря иначе, для социальной философии, как и всякой фило­софской науки, проблема обоснования ее положений начинается с обоснования ее эмпирических утверждений. Конечно, схемы этого обоснования гораздо сложнее, чем представляется, например, позитивизму или аналитической социальной философии, но все равно их пока никто не отменял. Попытка подменить классическую, эмпирическую трактовку социально-философской истины ее интерсубъективной или коммуникатив­ной интерпретацией приводит социальную философию к «логическому кругу», в результате которого из социально-философской истины изгоняет­ся всякое ее объективное содержание, а сама проблема истины решается аргументом от общезначимости, то есть «большинством голосов»: «Сторонники интерсубъективного обоснования всегда будут оставаться в положении барона Мюнхгаузена, который пытается вытащить самого себя из болота за свои же собственные волосы»[13].

Социальная философия потому и остается социальной наукой, что ее аргументация так или иначе исходит от науки, даже если эта наука остается в качестве весьма глубокого и почти неощутимого фундамента всех социально-философских исследований. Это, кстати, и составляет основу «классического» подхода в социальной философии. Нельзя сказать, что иные подходы и интерпретации социальной философии не имеют права на существование: нет, конечно же, имеют, но в таком случае мы будем иметь дело скорее с социальным философствованием как «интеллектуаль­ной игрой ума» или «игрой в бисер», вследствие чего социальная философия не сможет выполнять большинство своих функций в обществе.

Итак, будет ли «оправдана» социальная философия перед лицом всех обозначенных нами выше методологических вызовов? Их ведь, как выяснилось, более чем достаточно: культурологизм, психологизм, социологизм, традиционализм, догматизм, постмодернизм, антисциентизм и т. д. и т. п.

Будем надеяться, что да. Классическое наследие современной со­циальной философии сформировало у нее необычайную гибкость и универсализм, а также сверхвысокую «химическую стойкость» ко всякого рода вызовам. Социальная философия начала XXI в. способна дать полноценный ответ и отпор любой ультрасовременной парадигме социально-гуманитарных наук, претендующей на то, чтобы заместить собой классическое социально-философское знание и превратить его в филиал своих супермодных идей. Опора у социальной философии здесь одна – наука как система рационального, доказательного и эмпирически верифицируемого знания. Естественно, это не исключает существования в самой социальной философии течений и направлений, так или иначе не соответствующих указанному формату. Однако социальная философия в целом должна заявлять о себе как о науке, стремиться быть наукой и разделять существующие идеалы научного знания. В этом – главный путь ее «оправдания» в качестве особой философской и социально-гуманитарной дисциплины.