Методология исторического познания и современная историософия

Современная цивилизация, которую социологи именуют в культуроло­гическом аспекте как постмодернистскую, а исходя из экономических крите­риев – как технотронную, стоит перед выбором различных сценариев своего последующего развития. В этих условиях проблема научности исторического познания для всей социально-гуманитарной науки является чрезвычайно ак­туальной. Это обусловливается также усиливающейся дифференциацией раз­личных отраслей обществознания и их предметным обособлением от общей теории исторического процесса. Кроме того, под усиливающимся воздейст­вием постмодернистских тенденций в историческом познании происходит критическая переоценка традиционной методологии анализа и объяснения закономерностей развития всемирного исторического процесса.

Для адекватного осмысления состояния современной отечественной ис­торической науки и историософии как ее теоретического фундамента умест­но использовать метод сравнительного сопоставления их развития с анало­гичным периодом вековой давности. Дело в том, что по своему динамиче­скому накалу и драматизму событий эти периоды в исторической судьбе Рос­сии вполне сравнимы друг с другом. Начало XX в. в исторической судьбе России представляет собой социальный излом, обусловленный мировым эко­номическим и политическим кризисом. Глобальные кризисные процессы не­избежно экстраполируются на национальную почву, вызывая подвижки в общественном сознании. Социальные науки в такие переломные эпохи про­ходят испытание временем и получают дополнительные стимулы для своего развития.

Сегодняшнее время дает возможность по-новому проанализировать этот исторический период и, очистив его от утвердившихся в прежних исследованиях идеологических оценок, определить его достойное место в историче­ской судьбе России. Начать необходимо с того, что в этот период российская культура переживала расцвет Серебряного века. Это была яркая культурная эпоха, в которой Россия, по выражению Б. Пастернака, являлась «огромным родильным домом», воспроизводящим на свет самые смелые научные идеи, новаторские начинания, ярчайшие произведения искусства, во многом оп­ределившие пути развития европейской и мировой культуры.

И, несмотря на то, что в XX в. российская историософия вступила с не­заурядным научным потенциалом, который укреплялся и обогащался талант­ливыми творческими силами, грядущие общественные потрясения не могли не отразиться на состоянии русской обществоведческой мысли, что всецело относится и к русской историософии. При этом важно подчеркнуть, что в на­учном сообществе все устойчивее формировалось мнение о глубоком кризи­се в исторической науке. Статьи, констатирующие эту кризисную ситуацию в историческом познании, одна за другой появлялись в отечественных журна­лах. Их анализ свидетельствует, что в историософии все более укреплялся дух критицизма и пересмотра всех прежних исторических схем, методологи­ческих подходов, критической переоценке подвергались многие прежние теории и даже отдельные социологические концепции.

Так, в журнале всеобщей истории «Анналы» (1922) отмечалось: «Уже в конце XIX столетия и в первые годы XX в. становилось все заметнее, что в исторической науке намечаются некоторые сдвиги, обнаруживается явное недоверие ко многим унаследованным схемам и позыв к их пересмотру. Дело шло не только об общих историко-философских системах: эти системы почти все без исключения еще до указанного момента все более и более ветшали и колебались, и ни одна из них к началу XX в. не могла претендовать ни на всеобщее признание, ни даже на абсолютную преданность и безусловное до­верие среди собственных сторонников»[1].

Скептицизм и гносеологический нигилизм стали настолько популярны­ми в обществознании, что заслонили собой продуктивный научный анализ всемирного исторического процесса. На этой волне восторжествовал крити­ческий дух разрушения всех прежних достижений в исторической теории, о чем и свидетельствовала статья из упомянутого нами журнала: «Ни в области истории социально-экономической, ни в области истории политической или культурной не осталось, кажется, ни одной частной схемы, которая оказалась бы не разрушенной, не поколебленной или хоть не затронутой»[2].

Словом, пересматривались не только общие схемы всемирно-исторического процесса и концепции отдельных исторических периодов, но и закономерности их развития. Еще в апреле 1913 г. Всемирный конгресс ис­ториков в Лондоне вынужден был констатировать определенную «растерян­ность перед лавиной нового материала, сознание, что многие удобные, имевшие часто большое методологическое... значение схемы и теории раз­биты этою лавиною в куски и унесены, прочь...»[3]. Тревога и озабоченность по поводу нарастающей тенденции огульного ниспровержения прежних ис­торических теорий и социологических схем отразилась в резолюции Всемир­ного конгресса, где было подчеркнуто: «...без конструкций – нет науки, а есть лишь складское место материалов»[4].

Сформировавшийся пафос радикального пересмотра прежних научных оснований исторического познания очень сильно подкреплялся широким внедрением позитивизма в обществознание под видом избавления его от из­лишней умозрительности и спекулятивной оторванности от социальной ре­альности. Следует подчеркнуть, что развитию социологического позитивиз­ма активно способствовали самые видные представители естествознания, ра­товавшие за утверждение объективизма и материалистических оснований в историческом познании. Их твердая убежденность в продуктивности позити­вистской методологии подкреплялась бурным прогрессом наук о природе, принесшим им немало замечательных открытий в конце XIX в. На этом фоне состояние гуманитарного знания выглядело удручающим, и рецепт его скорейшего оздоровления, казалось, был очевиден. Но эта видимая простота решения актуальной задачи преодоления кризиса исторического познания на деле оказалась обманчивой. Позитивистская методология, редуцированная из естествознания в область исследования общественных процессов, с неиз­бежностью приводила к их вульгаризации. Иначе и быть не могло, так как механическое сведение социологических закономерностей к законам эволю­ции природного мира по своей методологической основе не имеет ничего общего с материалистическим пониманием истории.

Если обобщить две эти активно заявившие о себе в начале XX в. тен­денции: социологический критицизм и социологический позитивизм, – то можно констатировать возникновение тогда в историческом познании неви­данного ранее противопоставления позиций, прежде всего в гносеологии и методологии. Этот процесс происходил под определенным воздействием по­лучившего широкое распространение в западной философии разграничения научного знания на идеографическое и номотетическое. Демаркацией наук о духе и о природе на основе идей В. Виндельбанда (1848–1915), Г. Риккерта (1863–1936), Г. Зиммеля (1858–1918), Э. Мейера (1855–1930) и др. в России активно занимались многие известные социологи: Н. И. Кареев (1850–1931), А. С. Лаппо-Данилевский (1863–1919), B. C. Сергеев (1883–1941), Р. Ю. Виппер (1859–1954), относившие к идеографическим наукам такие отрасли знания, которые определяли своим предметом индивидуальные, неповтори­мые явления. Они противопоставлялись наукам номотетическим или законополагающим, анализирующим строго детерминированные и однозначно по­вторяющиеся природные явления и процессы.

На этом фоне велась постоянная дискуссия о специфике гуманитарных наук вообще, о специфике науки и философии истории в частности. Эта об­щенаучная дискуссия предопределяла решение целого ряда локальных вопросов: о предмете истории как науки, о ее научном статусе, о взаимосвязи эмпирико-фактологического и логико-рационального уровней познания соци­альных процессов. Можно с уверенностью сказать, что в это время методоло­гические проблемы исторического познания становятся в центр противо­стояний всех научных подходов к анализу общества, к объяснению законо­мерностей исторического процесса.

Многие русские обществоведы считали, что историософия должна ак­центировать внимание исследователей главным образом на индивидуально­сти и уникальности исторических событий и социальных процессов как не­повторимых и не похожих ни на какие-либо аналогичные события и процес­сы. Главный аргумент, выдвигавшийся сторонниками выделения историософии в качестве специальной идиографической науки, сводился к тому, что историческое развитие совершается «при разнообразном местном и времен­ном подборе сил и условий, нигде более не повторяющемся»[5].

Свое отношение к методологии исторических исследований высказыва­ли наиболее авторитетные специалисты социологической науки. Фундамен­тальным трудом в этой области стала «Методология истории» А. С. Лаппо-Данилевского. «Мы не должны упускать из виду, – писал он, – что историче­ская наука, более чем какая-либо другая, имеет дело прежде всего с кон­кретным индивидуальным материалом. Правда, это обстоятельство не может еще служить основанием для отказа от возможности выяснения общих ос­новных движущих причин и моментов исторического развития, но еще меньше имеем мы оснований отказываться от изучения частностей и индиви­дуальных сторон и явлений исторического процесса.»[6]

Позиции ведущих отечественных историков весьма существенно разли­чались не только по отношению к методологии исторического познания, но и в оценке общей кризисной ситуации, переживаемой исторической наукой, а также в видении перспектив выхода из нее. Примером тому может служить очень острая по своей полемичности книга «Кризис исторической науки» (1921), автором которой был известный русский историк Р. Ю. Виппер. Она сразу же привлекла внимание научного сообщества и стала объектом широ­кой научной дискуссии, развернувшейся на страницах журнала «Под знаме­нем марксизма». При этом вновь обозначилось принципиальное разногласие между сторонниками идеи плюрально-циклического взгляда на исторический процесс и их основными оппонентами в лице представителей унитарно-стадиального подхода к истории. Все «плюралисты» утверждали, что этот кризис связан с укреплением позиций экономического материализма в исторических исследованиях, что, по их мнению, приводит к одностороннему, сугубо монистическому взгляду на всемирно-исторический процесс.

Серьезной критике с их стороны подвергалась также теория общественного прогресса. Сама идея общественного прогресса объявлялась ими рудиментом идеалистического, провиденциального взгляда на всемирную историю, которую якобы исторический материализм приспособил для обоснования возможности построения в будущем бесклассового общества. В связи с обострением экономического кризиса начала XX в. некоторые западные социологи поспешно объявили приближение эры «заката Европы». «Плюралисты» с готовностью ухватились за этот эсхатологический вывод для дополнительного доказательства того, что теория общественного прогресса, одинаково присущая как материалистическим, так и идеалистическим теориям, является якобы главным тормозом для дальнейшего развития научного познания всемирной истории.

Именно поэтому перспектива выхода исторической науки из кризиса, по мнению Р. Ю. Виппера, может быть связана лишь с утверждением плюралистического взгляда на развитие всемирной истории, поскольку «и материалистический взгляд, и взгляд идеалистический, каждый в отдельности взятый, неполны, недостаточны, односторонни»[7]. Сторонники плюрально-циклического подхода к истории свою яростную критику теории общественного прогресса сопровождали отказом от классических подходов к анализу всемирной истории и от классического типа рациональности в историческом познании.

Совершенно аналогичную ситуацию приходится наблюдать и в совре­менной социально-гуманитарной науке, втянутой в водоворот обостряющегося глобального кризиса современной цивилизации. Мы наблюдаем тот же огульный критицизм и в отношении унитарно-стадиального подхода к исто­рии, который якобы себя окончательно изжил в связи с крушением мировой системы социализма, и в отношении научного статуса всей прежней филосо­фии истории. В качестве примера сошлемся на мнение Ю. И. Семенова, который в своем фундаментальном труде «Философия истории» с сожалением отмечает: «если в физической науке значение физической теории общепри­знанно и никто не сомневается в необходимости специальности физика-теоретика, то в историологии дело обстоит совершенно по-другому. Сущест­вование теоретической историологии не признается. Курсы теоретической историологии нигде не читаются, нет по этой дисциплине ни учебников, ни пособий»[8].

Одну из причин недооценки теоретической значимости историософии Ю. И. Семенов связывает с нашим недавним прошлым, когда всем историкам в принудительном порядке в качестве единственно верной общей теории об­щественного развития навязывался исторический материализм. «Материали­стическое понимание истории, – пишет он, – практически рассматривалось в качестве не просто наиболее общей, а единственно возможной и единственно правильной теории исторического процесса. Поэтому всякая попытка разра­ботки теоретической историологии встречалась нашим идеологическим ру­ководством в штыки и объявлялась ревизионизмом. Все это отбивало охоту заниматься теоретическими изысканиями в области истории»[9].

Было бы намного лучше, если бы Ю. И. Семенов излишне не сгущал крас­ки, но, к нашему общему сожалению, он, по существу, прав. Философия истории с позиции нынешней западной политологии и социологии выглядит неким своеобразным научным лабиринтом, таящим серьезную угрозу для со­временной постмодернистской эпистемологии... Этому способствуют, с од­ной стороны, сила инерции критицизма к историософии, сохранившаяся по­сле десятилетий неусыпного идеологического контроля над исторической наукой, а с другой – активно проникающий в историческое познание по­стмодернистский гносеологический анархизм. Эти факторы в своей сово­купности определяют предубежденное отношение со стороны некоторых нынешних обществоведов к науке, объектом которой является общая теория исторического процесса.

В качестве примера приведем выдержку из книги «Алгоритмы исто­рии», автором которой является политолог В. М. Вильчек: «История, в том числе и история философии – несомненно наука; философия истории – нет: ее выводы невозможно верифицировать... Философия истории – не наука, а идеология; но в обложке учебника – хотим мы того или не хотим – она обретает статус “научной идеологии”, а подобным коктейлем мы уже так нахлебались за прошлый век, что до сих пор не можем опохмелиться»[10]. Со­вершенно ясно, что заложникам подобного «похмельного синдрома» легче ниспровергать научные устои исторического познания, сформировавшиеся на фундаменте классической рациональности, нежели напрягать свои умст­венные способности в интересах дальнейшего развития исторической науки. Именно поэтому многие из них, едва отвергнув недавнюю слепую предан­ность к «истмату», вступили на путь испепеляющей его критики. На это они не пожалели ни времени, ни страсти, благо что особого таланта сие занятие не требовало. За последние годы ими было написано целое сонмище уничи­жительных книг и статей, в которых исторический материализм был под­вергнут наукообразной экзекуции. Страстное открещивание от теории исто­рического материализма стало для некоторых обществоведов формой свет­ского экзорцизма – средневековой процедуры изгнания дьявола.

Но это лихое время, похоже, уходит в прошлое, и наконец наступает пе­риод «нормальной», то есть конструктивной, науки. В связи с этим необхо­димо уяснить, от какого прежнего научного наследия следует отказаться, а что из теоретической социологии К. Маркса следует сохранить и плодотвор­но использовать в интересах дальнейшего развития исторической науки. Как говорится, «большое видится на расстоянии», и сегодня мы имеем возмож­ность более глубоко осознать смысл слов, в которые Ф. Энгельс вложил все свои опасения, касающиеся будущих извращений марксистской историче­ской теории. «Материалистический метод, – писал он, – превращается в свою противоположность, когда им пользуются не как руководящей нитью при ис­торическом исследовании, а как готовым шаблоном, по которому кроят и пе­рекраивают исторические факты»[11].

В наше время, когда над исследователями мирового исторического про­цесса больше не довлеет диктат идеологии, открываются реальные возмож­ности и условия для объективного анализа современной эпохи. Но новая си­туация в науке высветила и принципиально новую тенденцию в историче­ском познании. Поспешно отказавшись от исторического материализма как научной методологии, некоторые социологи посчитали необходимым вообще отказаться от всякой социологической теории. Вновь сошлемся на книгу Ю. И. Семенова «Философия истории»: «Лжеисторические работы выходят из-под пера не только прямых невежд или, в лучшем случае, откровенных дилетантов, но и людей, имеющих ученые степени и звания, в том числе и в области истории»[12].

Таким образом, важнейшая проблема исторической науки сегодня за­ключается не в идеологической ангажированности исследователя и не в дог­матизме теории, а в преодолении квазинаучности и откровенного научного нигилизма. Сегодня об этой негативной ситуации в гуманитарной науке не говорит разве что человек несведущий в этой сфере либо полностью к ней равнодушный. Мнения специалистов, затрагивающих эту проблему, рас­ходятся лишь в степени оценки самого кризиса обществознания. Одну из них высказал известный специалист по социальной философии И. А. Гобозов в статье «Что происходит с философией?»: «Общественные науки, к числу которых относится и философия, переживают системный кризис. Этот кризис проявляется не в том, что мало литературы выходит, то есть не в количестве публикуемой литературы, а в ее качестве, нет идей, нет мыслей, нет прогресса научного знания, нет даже накопления новых зна­ний»[13].

Подобная озабоченность со стороны авторитетных ученых не может ос­таться незамеченной со стороны научного сообщества. Многие видные фи­лософы, реально оценивая сложившуюся в историософии кризисную ситуа­цию, выход из нее в ближайшей перспективе связывают с возвращением ис­торического познания на позиции классического рационализма, без чего об­ществоведение лишено возможности адекватного познания сложной соци­альной динамики современных глобальных процессов и взвешенного прогно­зирования будущих сценариев их развития. С этой принципиальной позици­ей нельзя не согласиться.